Главная » Радиаторы отопления » Распутин прощание с матерой читать краткое содержание. Прощание с матерой

Распутин прощание с матерой читать краткое содержание. Прощание с матерой

В. Г. Распутин

Прощание с Матерой

И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матёры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденнo открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по речке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все это бывало много раз, и много раз Матёра была внутри происходящих в природе перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Вот и теперь посадили огороды – да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разным городам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы, когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба – да не на всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, где поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а как пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которыми добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам. Та Матёра и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все на месте, да не все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в опустевших избах и растворились ворота во дворы – их для порядка закрывали, но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило, скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски – поправляющая, подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним. Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то уже увезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставлено для нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постоянно оставались теперь в Матёре только старики и старухи, они смотрели за огородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя во всем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения. По вечерам они сходились вместе, негромко разговаривали – и все об одном, о том, что будет, часто и тяжело вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега за Ангару, где строился большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные.

Тот первый мужик, который триста с лишним лeт назад надумал поселиться на острове, был человек зоркий и выгадливый, верно рассудивший, что лучше этой земли ему не сыскать. Остров растянулся на пять с лишним верст и не узенькой лентой, а утюгом, – было где разместиться и пашне, и лесу, и болотцу с лягушкой, а с нижней стороны за мелкой кривой протокой к Матёрe близко подчаливал другой остров, который называли то Подмогой, то Подногой. Подмога – понятно: чего нe хватало на своей земле, брали здесь, а почему Поднога – ни одна душа бы не объяснила, а теперь не объяснит и подавно. Вывалил споткнувшийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чудней, тем милей. В этой истории есть еще одно неизвестно откуда взявшееся имечко – Богодул, так прозвали приблудшего из чужих краев старика, выговаривая слово это на хохлацкий манер как Бохгодул. Но тут хоть можно догадываться, с чего началось прозвище. Старик, который выдавал себя за поляка, любил русский мат, и, видно, кто-то из приезжих грамотных людей, послушав его, сказал в сердцах: богохул, а деревенские то ли не разобрали, то ли нарочно подвернули язык и переделали в богодула. Так или не так было, в точности сказать нельзя, но подсказка такая напрашивается.

Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночевку торговые люди, снующие в ту и другую стороны; везли по воде арестантов и, завидев прямо по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От колчаковцев остался в Матёре срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в котором в последние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул. Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой – она была положе и ровней – и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары, голод, разбой.

Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте, хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему поклоны. Потом и кроет сбили. Была мельница на верхней носовой проточке, специально будто для нее и прорытой, с помолом хоть и некорыстным, да нeзаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на неделе садился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучился летать по воздуху.

Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего мeста на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нeт и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матёру. Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой, и места потом не показать, где там силились люди. Придется переезжать. Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света, которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Через год после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, стала определять износ построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше в судьбе Матёры не приходилось, она дотягивала последние годы. Где-то на правом берегу строился уже новый поселок для совхоза, в который сводили все ближние и даже не ближние колхозы, а старые деревни решено было, чтобы не возиться с хламьем, пустить под огонь.

Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода.

Старухи втроем сидели за самоваром и то умолкали, наливая и прихлебывая из блюдца, то опять как бы нехотя и устало принимались тянуть слабый, редкий разговор. Сидели у Дарьи, самой старой из старух; лет своих в точности никто из них не знал, потому что точность эта осталась при крещении в церковных записях, которые потом куда-то увезли – концов не сыскать. О возрасте старухи говорили так:

– Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет родилась. – Это Дарья Настасье. – Я уж в памяти находилась, помню.

– Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре.

– Но, на три! Я замуж-то выходила, ты кто была – оглянись-ка! Ты ишо без рубашонки бегала. Как я выходила, ты должна, поди-ка, помнить.

– Я помню.

– Ну дак от. Куды тебе равняться! Ты супротив меня совсем молоденькая.

Третья старуха, Сима, не могла участвовать в столь давних воспоминаниях, она была пришлой, занесенной в Матёру случайным ветром меньше десяти лет назад, – в Матёру из Подволочной, из ангарской же деревни, а туда – откуда-то из-под Тулы, и говорила, что два раза, до войны и в войну, видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверять тому, что нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них не видел? Ну и что, если рядом жила? – в Москву, поди, всех подряд не пускают. Сима, не злясь, не настаивая, умолкала, а после опять говорила то же самое, за что схлопотала прозвище «Московишна». Оно ей, кстати, шло: Сима была вся чистенькая, аккуратная, знала немного грамоте и имела песенник, из которого порой под настроение тянула тоскливые и протяжные песни о горькой судьбе. Судьба ей, похоже, и верно досталась не сладкая, если столько пришлось мытариться, оставить в войну родину, где выросла, родить единственную и ту немую девчонку и теперь на старости лет остаться с малолетним внучонком на руках, которого неизвестно когда и как поднимать. Но Сима и сейчас не потеряла надежды сыскать старика, возле которого она могла бы греться и за которым могла бы ходить – стирать, варить, подавать. Именно по этой причине она и попала в свое время в Матёру: услышав, что дед Максим остался бобылем и выждав для приличия срок, она снялась из Подволочной, где тогда жила, и отправилась за счастьем на остров. Но счастье не вылепилось: дед Максим заупрямился, а бабы, не знавшие Симу как следует, не помогли: дед хоть никому и не надобен, да свой дед, под чужой бок подкладывать обидно. Скорей всего деда Максима напугала Валька, немая Симина девка, в ту пору уже большенькая, как-то особенно неприятно и крикливо мычавшая, чего-то постоянно требующая, нервная. По поводу неудавшегося сватовства в деревне зубоскалили: «Хоть и Сима, да мимо», но Сима не обижалась. Обратно в Нодволочную она не поплыла, так и осталась в Матёре, поселившись в маленькой заброшенной избенке на нижнем краю. Развела огородишко, поставила кросна и ткала из тряпочных дранок дорожки для пола – тем и пробавлялась. А Валька, пока она жила с матерью, ходила в колхоз.

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Валентин Григорьевич Распутин
Прощание с Матёрой. Пожар
Сборник

© В. Распутин, наследники, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Прощание с Матёрой

1

И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матёры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы, и Ангара освобожденно открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по релке на две стороны; опять запылала по земле и деревьям зелень, пролились первые дожди, прилетели стрижи и ласточки и любовно к жизни заквакали по вечерам в болотце проснувшиеся лягушки. Все это бывало много раз, и много раз Матёра была внутри происходящих в природе перемен, не отставая и не забегая вперед каждого дня. Вот и теперь посадили огороды – да не все: три семьи снялись еще с осени, разъехались по разным городам, а еще три семьи вышли из деревни и того раньше, в первые же годы, когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, посеяли хлеба – да не на всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, на острову, где поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в одни сроки, а как пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, между которыми добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались пополам. Та Матёра и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да баню разобрали на дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Всё на месте, да не всё так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в опустевших избах, и растворились ворота во дворы – их для порядка закрывали, но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило, скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски – поправляющая, подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним. Во многих избах было не белено, не прибрано и ополовинено, что-то уже увезено в новое жилье, обнажив угрюмые пошарпанные углы, и что-то оставлено для нужды, потому что и сюда еще наезжать, и здесь колупаться. А постоянно оставались теперь в Матёре только старики и старухи, они смотрели за огородом и домом, ходили за скотиной, возились с ребятишками, сохраняя во всем жилой дух и оберегая деревню от излишнего запустения. По вечерам они сходились вместе, негромко разговаривали – и все об одном, о том, что будет, часто и тяжело вздыхали, опасливо поглядывая в сторону правого берега за Ангару, где строился большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные.

Тот первый мужик, который триста с лишним лет назад надумал поселиться на острове, был человек зоркий и выгадливый, верно рассудивший, что лучше этой земли ему не сыскать. Остров растянулся на пять с лишним верст, и не узенькой лентой, а утюгом, – было где разместиться и пашне, и лесу, и болотцу с лягушкой, а с нижней стороны за мелкой кривой протокой к Матёре близко подчаливал другой остров, который называли то Подмогой, то Подногой. Подмогой – понятно: чего не хватало на своей земле, брали здесь, а почему Поднога – ни одна душа бы не объяснила, а теперь не объяснит и подавно. Вывалил споткнувшийся чей-то язык, и пошло, а языку, известно, чем чудней, тем милей. В этой истории есть еще одно неизвестно откуда взявшееся имечко – Богодул, так прозвали приблудшего из чужих краев старика, выговаривая слово это на хохлацкий манер – как Бохгодул. Но тут хоть можно догадываться, с чего началось прозвище.

Старик, который выдавал себя за поляка, любил русский мат, и, видно, кто-то из приезжих грамотных людей, послушав его, сказал в сердцах: «Богохул», а деревенские то ли не разобрали, то ли нарочно подвернули язык и переделали в Богодула. Так или не так было, в точности сказать нельзя, но подсказка такая напрашивается.

Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночевку торговые люди, снующие в ту и другую сторону; везли по воде арестантов и, завидев прямо по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему, разжигали костры, варили уху из выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От колчаковцев остался в Матёре срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в котором в последние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул. Знала деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой – она была положе и ровней – и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары, голод, разбой.

Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте, хорошо видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему поклоны. Потом и крест сбили. Была мельница на верхней носовой проточке, специально будто для нее и прорытой, с помолом хоть и некорыстным, да незаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на неделе садился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучился летать по воздуху.

Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего места на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нет и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли, и в том числе в первую очередь, конечно, Матёру. Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой, и места потом не показать, где там селились люди. Придется переезжать. Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что край света, которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Через год после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, стала определять износ построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше в судьбе Матёры не приходилось, она дотягивала последние годы. Где-то на правом берегу строился уже новый поселок для совхоза, в который сводили все ближние и даже неближние колхозы, а старые деревни решено было, чтобы не возиться с хламьем, пустить под огонь.

Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода.

2

– Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре.

– Я помню.

– Ну дак от. Куды тебе равняться! Ты супротив меня совсем молоденькая.

Третья старуха, Сима, не могла участвовать в столь давних воспоминаниях, она была пришлой, занесенной в Матёру случайным ветром меньше десяти лет назад, – в Матёру из Подволочной, из ангарской же деревни, а туда – откуда-то из-под Тулы, и говорила, что два раза, до войны и в войну, видела Москву, к чему в деревне, по извечной привычке не очень-то доверять тому, что нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них не видел? Ну и что, если рядом жила? В Москву, поди, всех подряд не пускают. Сима, не злясь, не настаивая, умолкала, а после опять говорила то же самое, за что схлопотала прозвище Московишна. Оно ей, кстати, шло: Сима была вся чистенькая, аккуратная, знала немного грамоте и имела песенник, из которого порой под настроение тянула тоскливые и протяжные песни о горькой судьбе. Судьба ей, похоже, и верно досталась несладкая, если столько пришлось мытариться, оставить в войну родину, где выросла, родить единственную, и ту немую, девчонку и теперь на старости лет остаться с малолетним внучонком на руках, которого неизвестно когда и как поднимать. Но Сима и сейчас не потеряла надежды сыскать старика, возле которого она могла бы греться и за которым могла бы ходить – стирать, варить, подавать. Именно по этой причине она и попала в свое время в Матёру: услышав, что дед Максим остался бобылем, и выждав для приличия срок, она снялась из Подволочной, где тогда жила, и отправилась за счастьем на остров. Но счастье не вылепилось: дед Максим заупрямился, а бабы, не знавшие Симу как следует, не помогли: дед хоть никому и не надобен, да свой дед, под чужой бок подкладывать обидно. Скорей всего деда Максима напугала Валька, немая Симина девка, в ту пору уже большенькая, как-то особенно неприятно и крикливо мычавшая, чего-то постоянно требующая, нервная. По поводу неудавшегося сватовства в деревне зубоскалили: «Хоть и Сима, да мимо», но Сима не обижалась. Обратно в Подволочную она не поплыла, так и осталась в Матёре, поселившись в маленькой заброшенной избенке на нижнем краю. Развела огородишко, поставила кросна и ткала из тряпочных дранок дорожки для пола – тем и пробавлялась. А Валька, пока она жила с матерью, ходила в колхоз.

Сейчас возле Симы терся Колька, внучонок на пятом году, Валькина находка. Мальчишка был не в мать, не немой, но говорил плохо и мало, рос диким, боязливым, не отходящим от бабкиной юбки, – не ребенок, а бабенок. Старухи жалели его, приласкивали – он сильнее жался к Симе и смотрел на них с каким-то недетским, горьким и кротким пониманием.

– Ты кто такой, чтобы на меня так глядеть? – удивлялась Дарья. – Че ты там за мной видишь – смерть мою? Я про нее без тебя знаю. Ишь уставился, немтырь, как гвоздь.

– Он не немтырь, – обижалась Сима, прижимая к себе Кольку.

– Не немтырь, а молчит.

Снова опустили разговор, разморенные чаем и бьющим из окна, что выходило на закат, ярким клонящимся солнцем. Старуха Дарья, высокая и поджарая, на голову выше сидящей рядом Симы, чему-то согласно кивала, уставив в стол строгое бескровное лицо с провалившимися щеками.

Несмотря на годы, была старуха Дарья пока на своих ногах, владела руками, справляя посильную и все-таки немаленькую работу по хозяйству. Теперь вот сын с невесткой на новоселье, наезжают раз в неделю, а то и реже, и весь двор, весь огород на ней, а во дворе корова, телка, бычок с зимнего отела, поросенок, курицы, собака. Наказано было, правда, старухе, когда не сможет или занеможет, обращаться за помощью к соседке Вере, но до этого еще не дошло, Дарья справлялась сама.

Только что заступил июнь, подряд гуляли ясные, солнечные дни, едва прерываемые короткими сумеречными ночами.

Жары на острове, посреди воды, не бывает; по вечерам, когда затихал ветерок и от нагретой земли исходило теплое парение, такая наступала кругом благодать, такой покой и мир, так густо и свежо сияла перед глазами зелень, еще более приподнявшая, возвысившая над водой остров, с таким чистым, веселым перезвоном на камнях катилась Ангара и так все казалось прочным, вечным, что ни во что не верилось – ни в переезд, ни в затопление, ни в расставание. А тут еще дружные всходы на полях и в огородах, вовремя упавшие дожди и вовремя же наступившее тепло, это редкое согласие, сулящее урожай; неторопливое, желанное нарастание лета…

– Утром подымусь, вспомню со сна… ой, сердце упрется, не ходит, – рассказывала старуха Настасья. – Осподи!.. А Егор пла-а-чет, плачет. Я ему говорю: «Ты не плачь, Егор, не надо», а он: «Как мне не плакать, Настасья, как мне не плакать?!» Так и иду с каменным сердцем ходить, убираться. Хожу, хожу, вижу, Дарья ходит, Вера ходит, Домнида – и вроде отпустит маленько, привыкну. Думаю: а может, попужать нас только хочут, а ниче не сделают.

– Че нас без пути пужать? – спрашивала Дарья.

– А чтоб непужаных не было.

После того как Настасья с Егором остались совсем одни (два сына не пришли с войны, третий утонул, провалившись с трактором под лед, дочь умерла в городе от рака), начала Настасья малость чудить, наговаривать на своего старика, и все жалобное, болезненное: то будто угорел до смерти, едва отводилась, то всю ночь криком кричал, потому что кто-то изнутри душил его, то плачет, «вторые дни пошли, плачет, слезьми умывается», хотя знали все, дед Егор не вдруг пустит слезу. Поначалу он стыдил ее, стращал, пробовал учить – ничего не помогало, и он отступился. Во всем другом нормальный, здравый человек, а тут как резьба какая свернулась и хлябает, проворачивается, проговаривается о том, чего не было и не могло быть. Добрые люди старались не замечать этой безобидной Настасьиной свихнутости, недобрые любили спрашивать:

– Как там сегодня Егор – живой, нет?

– Ой! – радостно спохватывалась Настасья. – Егор-то, Егор-то… едва нонче не помер. У старого ума нету, взял сколупнул бородавку и весь кровью изошел. Цельный таз кровушки.

– А теперь-то как – остановилась?

– Вся вышла, дак остановилась. Едва дышит. Ой, до того жалко старика. Побегу досмотрю, че с им.

А Егор в это время ковылял по другой стороне улицы и зло и беспомощно косил на Настасью глазом: опять, блажная, типун ей на язык, рассказывает про него сказки.

Им предстояло самое скорое, раньше других, прощание с Матёрой. Когда дело дошло до распределения, кому куда переезжать, дед Егор со зла или от растерянности подписался на город, на тот самый, где строилась ГЭС. Там для таких же, как они, одиноких и горемычных из зоны затопления, ставились специально два больших дома. Условия были обменные: они не получают ни копейки за свою избу, зато им дают городскую квартиру. Позже дед Егор, не без подталкивания и нытья Настасьи, одумался и хотел переиграть город на совхоз, где и квартиру тоже дают, и деньги выплачивают, но оказалось, что поздно, нельзя.

– Совхоз выделяет квартиры для работников, а ты какой работник, – вразумлял его председатель сельсовета Воронцов.

– Я всю жисть колхозу ондал.

– Колхоз – другое дело. Колхоза больше нет.

Из района уже дважды поторапливали Егора переезжать, отведенная для них с Настасьей квартира была готова, ждала их, но старики все тянули, не трогались, как перед смертью стараясь надышаться родным воздухом. Настасья посадила огород, заводила то одно, то другое дело – лишь бы отсрочить, обмануть себя. В последний раз человек из района не на шутку накричал на них, стращая, что квартиру займут и они останутся на бобах, и дед Егор решился: если уж все равно ехать, то ехать… И отрезал Настасье:

– Чтоб к Троице была в готовности.

А до Троицы оставалось всего-то две недели.

– Зато никакой тебе заботушки, – не то успокаивая, не то насмехаясь, говорила Настасье Дарья. – Я у дочери в городе-то гостевала – дивля: тут тебе, с места не сходя, и Ангара, и лес, и уборна-баня, хошь год на улицу не показывайся. Крант, так же от как у самовара, повернешь – вода бежит, в одном кранту холодная, в другом горячая. И в плиту дрова не подбрасывать, тоже с крантом, нажмешь – жар идет. Вари, парь. Прямо куда тебе с добром! – баловство для хозяйки. А уж хлебушко не испекчи, нет, хлебушко покупной. Я с непривычки да с невидали уж и поохала возле крантов этих – они надо мной смеются, что мне чудно. А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, в одном закутке, возле кухоньки. Это уж тоже не дело. Сядешь, как приспичит, и держишь, мучишься, чтоб за столом не услыхали. И баня… какая там баня, смехота одна, ребятенка грудного споласкивать. А оне ишо че-то булькаются, мокрые вылазят. От и будешь ты, Настасья, как барыня, полеживать, все на дому, все есть, руки подымать не надо. А ишо этот… телехон заимей. Он тебе: дрынь-дрынь, а ты ему: ле-ле, поговорели и опеть на боковую.

– Ой, не трави ты мое сердце! – обмирала Настасья и прижимала к груди дряблые руки, закрывала глаза. – Я там в одну неделю с тоски помру. Посередь чужих-то! Кто ж старое дерево пересаживает?!

– Всех нас, девка, пересаживают, не однуе тебя. Всем тепери туды дорога. Только успевай прибирай.

Настасья, не соглашаясь, качала головой:

– Не равняй меня, Дарья, не равняй. Вы все в одном будете месте, а я на отдельности. Вы, которые с Матёры, друг к дружке соберетесь, и веселей, и будто дома. А я? Ой, да че говореть?!

– Сколько нас, всех-то? – рассудительно отвечала Дарья. – Никого уж не остается. Погляди-ка, Агафью увезли, Василису увезли, Лизу в район сманивают. Катеринин парень по сю пору места себе не выберет, мечется как угорелый. А когда выбирать, ежли вино не все до капельки выпито. Наталья говорит: может, к дочери поеду на Лену…

– Татьяна, Домнида, Маня, ты, Тунгуска… Околоток хороший наберется. Не мое кукованье.

– От и вся Матёра. Господи!

– А я уж про себя молчу. Молчу-у, молчу, – заунывно подхватила Сима и опять притянула к себе Кольку. – Мы с Коляней сядем в лодку, оттолкнемся и покатим куда глаза глядят, в море-окиян…

У Симы не было своей собственности, не было родственников, и ей оставалась одна дорога – в дом престарелых, но и на этой дороге теперь, как выяснилось, появилось препятствие – Колька, в котором она души не чаяла. С мальчишкой в дом престарелых не очень хотели брать. Валька, немая Симина дочь, свихнулась и потерялась. Взяв годы и познав мужика, одного, другого, третьего, Валька вошла во вкус и так полюбила это дело, что уже и сама без стесненья напрашивалась на ночные игры. И очень скоро наиграла Кольку. Сима гонялась за Валькой с палкой, матери, жены кляли ее на чем свет стоит, и осатаневшая Валька сбежала, вот уже больше года от нее не было ни слуху ни духу. Симу научили подать в розыск, но при той неразберихе в движении, которая началась теперь на Ангаре, при Валькиной немоте и документальной неоформленности отыскать ее было нелегко.

– Если и найдется, Коляню я ей так и так не отдам, – говорила Сима. – Мы с Коляней хоть поползем, да на одной веревочке.

– Ты пошто его не учишь говореть-то как следует? – попрекала Дарья. – Он вырастет, он тебя не похвалит.

– Я учу. Он может говорить. Коляня у нас молчаливый.

– Пришибло мальчонку. Он все понимает.

– Пришибло.

Не спрашивая у Настасьи, Дарья взяла ее стакан, плеснула в него из заварника и подставила под самовар – большой, купеческий, старой работы, красно отливающий чистой медью, с затейливым решетчатым низом, в котором взблескивали угли, на красиво изогнутых осадистых ножках. Из крана ударила тугая и ровная, без разбрызгов, струя – кипятку, стало быть, еще вдосталь, – и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом Дарья налила Симе и добавила себе – отдышавшись, приготовившись, утерев выступивший пот, пошли по новому кругу, закланялись, покряхтывая, дуя в блюдца, осторожно прихлебывая вытянутыми губами.

– Четвертый, однако, стакан, – прикинула Настасья.

– Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь. Будешь на своей городской фукалке в кастрюльке греть.

– Пошто в кастрюльке? Чайник налью.

– Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого скусу. Водопой, да и только.

И усмехнулась Дарья, вспомнив, что и в совхозе делают квартиры по-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и Настасья. И зря она пугает Настасью – неизвестно еще, удастся ли ей самой кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит, будет ставить его хоть в кровати, а все остальное – как сказать. И не в строку, потеряв, о чем говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:

– Доведись до меня, взяла бы и никуда не тронулась. Пущай топят, ежли так надо.

– И потопят, – отозвалась Сима.

– Пущай. Однова смерть – че ишо бояться?!

– Ой, да ить неохота утопленной быть, – испуганно остерегла Настасья. – Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас туды.

– Рать-то твоя поплывет.

– Поплывет. Это уж так, – сухо и осторожно согласилась Настасья.

И чтобы отвести этот разговор, ею же заведенный, Дарья вспомнила:

– Че-то Богодул седни не идет.

– Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.

– С им грешно, и без его тоскливо.

– Ну дак Богодул! Как пташка Божия, только что матерная.

– Окстись, Настасья.

– Прости, Осподи! – Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и неудобно, со всхлипом вздохнула, прихлебнула из блюдца и снова перекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы.

Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая; хлопал крыльями и горланил в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на крепких, как скрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другое окно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце течение и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и черемухой, уже запылавшей от цвета. В открытую уличную дверь несло от нагретых деревянных мостков сухостью и гнилью. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую, наполовину ощипанную шею, смотрела на старух: живые или нет? Колька топнул на нее, курица сорвалась и зашлась, залилась в суматошном кудахтанье, не унося его далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забилась в сенях, наскакивая на стены и уронив ковшик с ушата, в последнем отчаянии влетела в избу и присела, готовая хоть под топор. Вслед за ней, что-то бурча под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батожком и выкинул в сени. После этого распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие со всех сторон глаза и возгласил:

– Кур-рва!

– Вот он, святая душа на костылях, – без всякого удивления сказала Дарья и поднялась за стаканом. – Не обробел. А мы говорим: Богодул че-то не идет. Садись, покуль самовар совсем не остыл.

– Кур-рва! – снова выкрикнул, как каркнул, старик. – Самовар-р! Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р!

– Кого грабют? Че ты мелешь?! – Дарья налила чай, но насторожилась, не убрав стакан из-под крана. Такое теперь время, что и нельзя поверить, да приходится; скажи кто, будто остров сорвало и понесло как щепку, – надо выбегать и смотреть, не понесло ли взаправду. Все, что недавно казалось вечным, с такой легкостью помчало в тартарары – хоть глаза закрывай.

– Хресты рубят, тумбочки пилят! – кричал Богодул и бил о пол палкой.

– Где – на кладбище, че ли? Говори толком.

– Кто? Не тяни ты душу. – Дарья поднялась, выбралась из-за стола. – Кто рубит?

– Чужие. Черти.

– Ой, да кто же это такие? – ахнула Настасья. – Черти, говорит.

Торопливо повязывая распущенный за чаем платок, Дарья скомандовала:

– Побежали, девки. То ли рехнулся, то ли правду говорит.

В центре повести, несомненно, стоит фигура Дарьи Пинигиной , восьмидесятилетней старухи, которая находится в своем уме. Именно поэтому односельчане в любых сложных ситуациях идут к ней за советом. Она – этакий негласный лидер, за которой тянутся старожилы и прислушиваются к ее мудрым речам.

Свои корни

У стариков, видавших всякое на своем веку, одно желание – чтобы их оставили в покое, дали дожить последние годы на своей земле. И умереть на ней. А еще их очень тревожит легкомысленное отношение к жизни детей, то, что они забывают традиции, забывают свои корни. Следующее поколение не понимает, почему их предки так цепляются за этот остров, за пределами которой идет большая жизнь.

Конечно, пользу технического прогресса понимают и старики, только они против того, чтобы люди становились такими же бездушными, как эти самые машины. И вот уже человек ощущает себя царем природы, а это неправильно. Он всего лишь песчинка.

Старики пытаются привить молодежи любовь к своей земле, однако их посылы чужды молодежи. По всему видно, что и сам автор на стороне стариков, которых он искренне жалеет, болеет за их судьбы. Каждого из этих героев, автор описывает с большой теплотой. А вот образы молодежи, предстают перед нами не в самом выгодном для них свете. По сравнению со старшим поколением, они кажутся черствыми, порой бездушными людьми, которые находятся в погоне за развлечениями и красивой жизнью.

Посягательство на святое

По причине запуска ГЭС, власти планируют затопить остров. Местных жителей, планируют переселить в новый поселок, но старики не хотят уезжать с насиженных мест, и до последнего тянут с переездом. Однажды к старухе Дарье, где гостюют Сима и Настасья, приходит Богодул и рассказывает о том, что громят сельское кладбище.

Они идут туда, где орудуют рабочие, готовя погост к затоплению. Они замахнулись на святое, снося оградки и кресты. Местные жители вне себя от гнева и прогоняют рабочих с кладбища. А после восстанавливают кресты и оградки. Для них память о родных, похороненных здесь, свята.

Первый пожар

Дарья идет на кладбище, но неожиданно для себя приходит на самую высокую точку местности, откуда виден весь поселок. И грустит, невеселые думы одолевают ее. В очередной раз на остров приезжает сын Дарьи Павел, который уже перевез всю свою семью и хочет забрать мать, однако она упрямится.

Тем временем, старуха Настасья и дед Егор все-таки решаются уехать в город. Готовится к переезду и еще одна пожилая женщина по имени Катерина. Пользуясь этим, ее сын Петруха поджигает собственный дом. Он хочет побыстрее получить за него деньги. А потом неожиданно исчезает из деревни. Несчастная женщина находит приют в доме у Дарьи.

Время сенокоса. Время уезжать

Приходит время сенокоса, и вся деревня опять собирается вместе, В последний раз для общего дела. Появляется Петруха, который отдает матери за дом всего 15 рублей. Тем временем приезжает внук Дарьи Андрей. Ему вроде бы тоже жаль остров, но не до такой степени. Он считает, что ГЭС, конечно, нужна, и сам мечтает о большой стройке.

После сенокоса, местные жители начинают вывозить с острова свои пожитки, живность.

Петруха поджигает дома односельчан по их же просьбе, а они платят ему за это. Наступает осень. Уборка урожая, сенокос закончены. Время уезжать с Матёры. Дарья идет на сельское кладбище, где просит прощения у лежащих в земле родных людей за то, чему она не в силах помешать.

Жена Егора с горечью рассказывает сельчанам, что ее муж умер от тоски по родине. Его больше нет.

Председатель Воронцов узнает, что на острове еще есть люди. Переживая, что его будет ругать начальство, он плывет на остров, чтобы вывезти остатки жителей, но попадает в туман и не знает, куда двигаться дальше.

Тем временем старожилы слышат тревожный шум катера. На этом повесть заканчивается, автор не рассказывает, что было дальше, предлагая читателю самому решить судьбу ее героев.

Полный вариант 5 часов (≈100 страниц А4), краткое содержание 10 минут.

Главные герои

Дарья Пинигина (старая женщина около восьмидесяти лет)

Павел Пинигин (сын Дарьи)

Второстепенные персонажи

Андрей Пинигин (младший сыном Павла и внук Дарьи)

Богодул, Петруха, Сима, Настасья (жители острова)

Старых женщин принуждали покидать родную деревню, которая подлежала затоплению. Оставляя свои дома, они весьма тяжело расставались с родным краем.

Главы первая — третья

В деревню Матера, которая находилась на острове с одноименным названием, пришла последняя весна. Ниже по реке создавали плотину, поэтому вместо острова образуется большое водохранилище. В этот год хлеб посадили не на каждом поле. Часть жителей деревни жили в другом месте. Они приезжали сюда, чтобы лишь посадить картофель.

Остров имел форму утюга. Он протянулся по Ангаре на пять верст. С нижней окраины к нему примыкал небольшой остров Подмога. Там у жителей Матеры имелись поля и сенокосы. За время собственного существования деревня видела и казаков, и торговцев, и каторжников. Колчаковцы на верхней окраине острова оставили после себя барак. Имелась и небольшая церковь, которую построили на средства купца, похороненного тут. В ней создали склад во времена колхоза. Также была здесь мельница. На пастбище два раза в неделю приземлялся самолет. На нем люди ездили в город.

Так и существовала эта деревня больше трех веков, пока не настало время умирать.

Когда наступило лето, в Матере остались лишь старики и дети. Это были три старые женщины – Дарья, Сима и Настасья. Старухи любили чаевничать, наливая чай из медного самовара. Во время чаепития они долго беседовали. Часто в чаепитии принимал участие старик Богодул, который жил в бараке. Он был похож на лешего и говорил чаще всего матом.

Две старухи были из этих мест. А Сима прибыла в деревню в поисках сожителя. Однако единственного деревенского холостяка испугала немая дочь Симы, Валька. Сима стала жить в заброшенной избушке на окраине деревни. Валька повзрослела, произвела на свет сына от неизвестно кого и оставила его. исчезнув. Сима растила внука Кольку пяти лет, дикого и молчаливого.

У Настасьи с Егором, ее мужем, не осталось детей. Два сына погибли на войне. Третий утонул. Дочь скончалась от рака. Разум Настасьи несколько помутился. Ей виделось разное: то ее супруг угорал до смерти, то кровью истекал, то рыдал всю ночь. Добрые люди старались не замечать ее легкого безумства. Злые насмехались и издевались над ней. По этой причине муж Настасьи обменял собственный дом на городскую квартиру. Он и Настасья должны были расстаться с деревней.

Старухи спокойно пили чай. Тут в дом вбежал Богодул и прокричал, что чужие люди мародерствуют на кладбище. Бабки прибежали на кладбище, на котором рабочие уже завершали работу. Они стаскивали в одну кучу оградки, тумбочки и кресты. Это оказалась санитарная бригада, которую отправила санэпидстанция для очистки затопляемой территории.

Деревенский народ остановил работы. Председатель пытался доказать необходимость этой работы. Однако жители деревни настояли на своем и в течение всего вечера устанавливали кресты на место.

Главы четвертая — шестая

Богодул был известен тут давно. Он обменивал в соседних деревнях мелкую бакалею на еду. Деревню он избрал для себя в качестве последнего пристанища. Зиму Богодул проводил в домах старух. На лето он отправлялся жить в барак. Несмотря на то, что речь его изобиловала матом. Старухи любили и привечали его. старики недолюбливали Богодула.

Внешность Богодула не менялась на протяжении многих лет. Он походил на лешего. По слухам он был поляком и прежним каторжником, которого сослали за убийство. Но правду о нем никто не знал. О том, чтобы покинуть деревню, Богодул и слышать не желал.

Дарья сильно переживала по поводу разорения кладбища, так как на нем были погребены все ее родные. Она осознавала, что ей предстоит быть похороненной в чужой земле.

Отец и мать Дарьи скончались в один год. Мать умерла внезапно. Отца придавило жерновом на мельнице, после чего он долгое время болел.

Дарья вспоминала о деревне и собственной семье. Мать ее оказалась из других мест. Она на протяжении всей жизни боялась воды. Только сейчас Дарья поняла почему.

У Дарьи родилось шесть детей. Старший сгинул на войне, младшего придавило деревом. Дочь скончалась во время родов. Оставалось три ребенка – двое сыновей и дочь. Павел являлся старшим сыном. Ему было пятьдесят лет. Он приезжал редко. Мать просила его перенести могилки ее родителей ближе к поселку. Сын дал обещание. Но сам не был уверен в этом.

Поселок, в который отправляли людей из деревень, предназначенных для затопления. Был представлен двухэтажными домиками. В каждом таком доме было две квартиры, имеющих два уровня. Которые соединялись крутой лестницей. Возле каждого дома имелись малюсенький участок, небольшой погреб, загон для скотины. Но для коровы там места не было. Добыть сена и выгулять скот здесь негде было. Вокруг поселка была тайга. На ней сейчас создавали пашни.

Переезжающим в поселок выдавали хорошие средства. Но существовало одно условие: они сами должны были сжечь свой дом. Петруха, сын Катерины, тоже торопился получить эти деньги. Однако их дом был объявлен памятником деревянного зодчества и собирались отправить в музей.

Хозяин острова тоже чувствовал, что жизнь Матеры заканчивается. Ночами он делал обход деревни и находящихся рядом полей. Проходя около барака, он уже знал, что Богодул жил тут последнее лето. У дома Петрухи он почувствовал запах гари. Этот и другие дома должны были погибнуть в огне.

Главы седьмая — девятая

Настало время отъезда Настасьи. С собственным домом она расставалась тяжело. Не могла уснуть ночью. И оставила некоторые вещи. В начале осени она хотела вернуться, чтобы копать картошку. В доме она оставила нажитое дедами добро, которое не пригодится в городе.

Наутро Егор увозил Катерину, которая плакала. Ночью начала гореть изба Петрухи. Днем он приехал на остров и приказал матери уезжать. Катерина проводила ночь у Дарьи, когда загорелся ее дом. Но она была женщиной с характером и авторитетом и собрала вокруг себя оставшихся в деревне стариков.

Жители деревни собрались около горящего дома и в молчании наблюдали за происходящим.

Петруха утверждал, что дом стал гореть внезапно. Он сам едва не сгорел. Жители прекрасно знали его. Поэтому не верили его словам. Лишь Хозяин был свидетелем того, что избу поджег Петруха. После случившегося сын пропал с выданными за дом средствами. А мать стала жить у Дарьи.

Павел стал появляться с еще меньшей периодичностью. Он понимал необходимость постройки плотины. Однако видел нелепость постройки нового поселка. Домики поставили на камни и глину. Огород нуждался в черноземе, а погреба мгновенно затопило. При постройке поселка не думали об удобстве и комфорте жизни в нем.

В настоящий момент Павел являлся бригадиром, готовил пашни и с жалостью вспоминал плодородные земли Матеры. Он думал о том, что это очень большая цена за недорогую электроэнергию. Он понимал, что стал стареть и отставать от очень быстро бегущей вперед жизни.

Супруга Павла пришла в восторг от новой квартиры. Однако Дарье здесь не понравится. Сын понимал это и переживал за тот день, когда он будет вынужден забрать мать с острова.

Главы десятая — пятнадцатая

Петруха, покидая остров, не оставил Катерине денег. Она жила за счет Дарьи, однако надеялась, что сын найдет работу и у нее появится собственный угол.

Катерина ни разу не была замужем. Она родила сына от женатого деревенского мужика, которого звали Алеша Звонников. Он погиб во время войны. Петруха выучился на тракториста. Ему дали новый трактор, на котором он в пьяном угаре ломал заборы. Трактор забрали. С той поры Петруха перебрал множество работ, ни на одной не задерживаясь подолгу.

Семью Петруха так и не завел. Женщины, привозимые им из Ангары, убегали от него через месяц. Имя его было не настоящим. Его звали Никита Зотов. А прозвище Петруха он получил за неорганизованность и никудышности.

Дарья обвиняла Катерину в том, что она совсем распустила Петруху. Та пыталась оправдаться. Она не видела в этом собственной вины. Ведь Дарья тоже мало детьми занималась. Но ведь все хорошими людьми стали.

Лето проходило незаметно. Дни Богодул и старухи проводили вместе подолгу разговаривая. Позднее наступило время сенокоса. В деревне появилось большое количество народа. Последний раз остров ожил. Павел вновь был бригадиром. народ трудился с удовольствием. Домой все шли с песней. Навстречу поющим выходили самые старые люди.

На остров прибыли и свои, и из совхоза. Приезжали из дальних мест все, кто были здесь когда-то местными для прощания с родными местами. Организовывались встречи товарищей, одноклассников и соседей. За Матерой появился городок из палаток. Вечерами, несмотря на усталость, жители деревни собирались на посиделках, понимая, что мало осталось таких вечеров.

В деревню возвратился Петруха, который был одет в нарядный, однако уже очень испачканный костюм. Дав Катерине некоторую часть денег, он ходил то по деревне, то по поселку. Во время этих прогулок он говорил каждому, что он очень нужный человек.

С середины июля наступили долгие дожди. Поэтому жители были вынуждены прервать работу. К Дарье приехал Андрей, ее внук. Который приходился младшим сыном Павлу. Старший сын Павла создал семью с девушкой нерусского происхождения и жил на Кавказе. Средний сын учился на геолога в Иркутске. Андрей двенадцать месяцев назад вернулся из армии. у него была работа на заводе в городе. Сейчас он уволился оттуда, намереваясь принять участие в строительстве гидроэлектростанции.

Андрей был уверен. Что в данное время в руках человека большая сила. Он может все. Дарья спорила с внуком. Человеку дана огромная сила, однако люди все же оставались маленькими. Они не являлись хозяевами жизни. Это жизнь руководила ими.

Андрея влекла знаменитая на всю страну стройка. Он полагал, что должен принять участие в великом деле, пока еще молод. Павел не пробовал переубеждать сына. Однако понять его он не мог. Он осознавал, что его сын принадлежал следующему поколению. К Дарье пришло понимание того, что внук будет принимать участие в затоплении острова и деревни. Поэтому она с неодобрением замолчала.

Дождь все шел, и от этой непогоды деревенские жители почувствовали тревогу. Они стали понимать, что их деревни и острова в целом скоро не станет.

Жители собирались в доме Дарьи и беседовали об острове, о затоплении и другой новой жизни. Старым людям было жалко родину. Молодежь с нетерпением ждала будущего. Была тут и Тунгуска. Она имела тунгусскую кровь. Ее дочь, являющаяся директором здешнего зверосовхоза, на время поселила в заброшенном доме. Тунгуска на встречах молчала, курила и только слушала. Павел понимал, что правы обе стороны, и нельзя тут определить настоящую правду.

Появившийся на Матере Воронцов сообщил, что ко второй половине сентября картофель необходимо собрать, а на острове убраны все постройки и деревья. Двадцатого сентября остров в качестве будущего водохранилища приедет принимать комиссия.

На следующий день появилось солнце. Размокшая земля подсохла. Жители продолжили сенокос, но без прежнего веселья и запала. Сейчас люди торопились как можно быстрее завершить работу и переехать на новое место.

Дарья еще питала надежду, что сын сможет перенести могилы ее родителей. Однако его в срочном порядке вызвали на работу. Один из работников в бригаде попал рукой в станок. Спустя день Дарья послала в поселок внука, чтобы тот разузнал об отце. Она вновь осталась в одиночестве и занималась огородом. После возвращения Андрей сказал, что Павла, как ответственного за технику безопасности, изводили комиссиями и, наверное, дадут выговор.

Андрей отбыл и не попрощался с родной деревней. Дарья осознала, что родные могилы окажутся под водой вместе с островом. Скоро пропал и Петруха. Старые женщины вновь начали жить вместе. В августе появилось огромное количество грибов и ягод. Павел перестал быть бригадиром. Его посадили на трактор, и он вновь стал наведываться за свежими овощами.

Дарья думала о том, что Павел не являлся хозяином своей жизни. Она могла бы отправиться к другому сыну, работавшему в леспромхозе. Но там чужое место. Она считала лучшим проводить деревню и умереть.

Главы шестнадцатая — восемнадцатая

Для сбора хлеба прибыло тридцать мужиков и три женщины. Они начали пьянствовать, драться. Старухи боялись появляться вечером на улице. Не опасался новых работников лишь Богодул. Работники называли его снежным человеком.

Жители деревни стали постепенно увозить с острова мелких животных и сено. Санитарная бригада подожгла Подмогу. После этого неизвестный сжег старую мельницу. Остров покрылся дымом. В тот день, когда горела мельница, к Дарье переселились Сима и ее внук. Вновь начались продолжительные беседы. Обсуждали Петруху, нанявшегося сжигать чужие дома, будущее Симы, до сих пор мечтавшей встретить одинокого старичка.

Собрав хлеб, привезенные мужики и женщины уехали. Перед этим они спалили контору. Картофель в колхозе собирали школьники. Санитарная бригада очистила Подмогу и принялась за Матеру. Она поселилась в бараке. Жители деревни собрались на сбор своей картошки. Прибыла и Соня, ставшая совершенно городской. Дарья поняла, что соня станет хозяйкой в поселке.

Настасьи не было. Старые женщины вместе привели в порядок ее огород. Павел забрал корову, а Дарья пошла на кладбище, которое было разорено и выжжено. Отыскав могилы родных, она продолжительное время жаловалась, что ей приходится переезжать. Вдруг ей послышалась просьба осуществить уборку в избе перед отъездом. Женщине привиделось, что после своей кончины она окажется на суде собственных родных. Ее встретят суровым молчанием. И лишь умерший маленьким сын заступится за мать.

Главы девятнадцатая – двадцать вторая

Санитарная бригада принялась за вековую лиственницу, которая росла около деревни. Деревенские жители звали ее лиственем. Она считалась основой острова. Не могли уничтожить листвень ни бензопила, ни топор, ни огонь. Рабочие были вынуждены оставить непокорное дерево.

В это время Дарья наводила порядок в своей избе.

Богодул, Сима и Катерина тем временем возили картошку Настасьи в барак. Дарья, закончив работу, провела ночь одна и все время молилась. Утром она собрала вещи и позвала пожогщиков. Потом она ушла, бродила на протяжении всего дня.

вечером приехал Павел и привез с собой Настасью. Она сообщила, что Егор долгое время болел и умер недавно. Не смог он прижиться в чужом краю. Из-за странностей Настасьи женщины долго не верили, что Егор скончался. Настасья по наущению Дарьи позвала Симу жить вместе. Теперь старухи жили в бараке и ждали, когда их заберет Павел.

Павел смотрел на догорающий дом и не ощущал почти ничего. Он чувствовал лишь неловкое удивление: он не мог поверить, что жил тут, а прибыв в поселок понял, что наконец все завершилось. Теперь он может жить на новом месте.

Вечером к нему пришли Воронцов и Петруха. Воронцов отругал Павла за то, что старые женщины все еще не увезены с острова. Утром приедет комиссия, а барак все еще не сожгли. Воронцов принял решение лично поехать на остров и захватил с собой Петруху и Павла.

Во время переправы через Ангару они заплутали в тумане. Они пытались кричать, надеялись, что старые женщины их услышат. Однако туман не пропускал никакие звуки. Павел сожалел о своем согласии на данную поездку. Он осознавал, что старух испугает ночное выселение.

Старые женщины проснулись в бараке, который был окружен туманом. Они словно оказались на том свете. С острова был слышен плач Хозяина. С реки слышался слабый шум мотора.

Сюжет

Действие книги происходит в 60-ых годах 20-го века в деревне Матёре, расположенной на берегу Ангары . В связи со строительством гидроэлектростанции деревня должна быть затоплена, а жители переселены.

Многие люди не хотят оставить Матёру, в которой провели всю свою жизнь. Это преимущественно старики, принимающие согласие на затопление деревни как измену предкам, похороненным в родной земле. Главная героиня, Дария Пилагина, белит свою избу, которую за несколько дней снесёт вода и не соглашается, чтобы сын перевёз её в город. Старушка не знает, что будет делать после гибели деревни, боится перемен. В аналогичноӣ ситуации находятся другие старики, которые уже не в состоянии привыкнуть к городской жизни. Сосед Дарии, Егор, вскоре после уезда в город умирает, а его жена, Настасья, возвращается в Матёру.

Гораздо легҷе переносит прощание с родной землёй молодёжь - внук Дарии, Андрей, или её соседка, Клавка. Молодое поколение верит, что в городе найдёт лучшую жизнь, не ценит родной деревни.

Книга говорит о борьбе старой и новой жизни, традиции и современной техники. Старую жизнь символизирует фантастический персонаж - Хозяин Острова, дух, который охраняет деревню и гибнет вместе с нею, а также царский листвень , мощное дерево, изрубленное перед затоплением Матёры.

Центральные персонажи книги

Дарья Пилагина.
Егор - Сосед Дарьи Пилагиной.
Настасья - жена Егора.
Андрей - внук Дарьи Пилагиной.
Клавка - соседка Андрея.

Экранизации и использование романа как литературной основы

«Прощание » (Россия, 1981 г.) Фильм, реж. - Лариса Шепитько ,Элем Климов

Инсценировки

«Прощание с Матёрой» - постановка Московского молодёжного театра под руководством Вячеслава Спесивцева

Ссылки

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Прощание с Матёрой (повесть)" в других словарях:

Жанр: повесть

1. РАСПУТИН Валентин Григорьевич (род. 1937), русский писатель, публицист, Герой Социалистического Труда (1987). Представитель деревенской прозы. В центре повестей Последний срок (1970), Живи и помни (1974), Прощание с Матёрой (1976) кризисные… … Русская история

Это служебный список статей, созданный для координации работ по развитию темы. Данное предупреждение не ус … Википедия

- (р. 1937), русский писатель, публицист; Герой Социалистического Труда (1987). Представитель «деревенской прозы». В центре повестей «Последний срок» (1970), «Живи и помни» (1974), «Прощание с Матёрой» (1976) кризисные ситуации (похороны матери,… … Энциклопедический словарь

Братская ГЭС … Википедия

Краткая хроника литературной жизни Советского Союза 1970-1983 - 1970 Январь. Печатается повесть Ч. Айтматова «Белый пароход». 11 12 февраля. Совещание на тему «Советский рабочий и его образ в нашей многонациональной литературе» (Минск). 1 марта 17 мая. Праздник искусств народов СССР, посвященный 100‑летию со … Литературный энциклопедический словарь

В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Распутин. Валентин Григорьевич Распутин … Википедия

Валентин Распутин Дата рождения: 15 марта 1937 Место рождения: Усть Уда, Иркутская область Гражданство: СССР, Россия Род деятельности: прозаик, драматург … Википедия

Валентин Григорьевич Распутин Валентин Распутин Дата рождения: 15 марта 1937 Место рождения: Усть Уда, Иркутская область Гражданство: СССР, Россия Род деятельности: прозаик, драматург … Википедия

Книги

Валентин Распутин. Избранные произведения. В 2 томах (комплект из 2 книг) , Валентин Распутин. В первый том входят повести «Деньги для Марии», «Последний срок» и рассказы разных лет. События и повестей, и рассказов происходят в Сибири совсем недалекого прошлого. Произведения В.…