Главная » Частный дом » Леонид леонов - дорога на океан.

Леонид леонов - дорога на океан.

Роман Леонида Леонова "Дорога на Океан" - одно из лучших произведений советской литературы 30-х годов. Повествование движется в двух временных измерениях. Рассказ о жизни и смерти коммуниста Курилова, начальника политотдела на одной из железных дорог, обжигающе страстной струей вливается в могучий поток устремленных в Завтра мечтаний о коммунистическом будущем человечества.

Философский образ Океана воплощает в себе дорогу в Будущее, в воображаемую страну, и всечеловеческое добро и справедливость, и символ и смысл жизни.

КУРИЛОВ РАЗГОВАРИВАЕТ

Беседа с другом не возвращает молодости. Неверный жар воспоминанья согреет ненадолго, взволнует, выпрямит и утомит. Разговора по душам не выходило. Друг рассказывал то, что помнил сам Курилов. Он и не умел больше; это был старый, бывалый вагон, но дизеля и моторы вставили в него, пол покрылся мягкой травкой хорошего ковра, а кресла и шторки на окнах придали ему непривычное благообразие. В купе, где почти вчера смердели жаркие овчины политработников, сверкало сложенное конвертами прохладное белье... Поколение старело, и вещи торопились измениться, чтобы не повторять участи людей. Как ни искал Курилов, не осталось и рубца на стене, разорванной снарядом. В этой четырехосной коробке мой герой когда-то мотался по всему юго-востоку, цепляясь в хвосты ленивых тифозных поездов. Но член армейского реввоенсовета назывался теперь начальником политотдела дороги. Судьба опять одела его в кожаное пальто и тесные командирские сапоги. Кольцо замыкалось.

Он достал трубку и пошарил спички. Коробка была пуста. Последнюю сжег диспетчер соседней станции, которого он разносил на предыдущей остановке. С минуту Курилов глядел на свои большие, в жилах, руки. Вдруг он покричал наугад, чтобы дали спички. Секретарь доложил кстати, что дорожные руководители собрались у вагона, Курилов приказал начинать совещание. Семеро вошли, толкаясь в узком проходе. У первого нашлось смелости рапортовать о благополучии Черемшанского района, и Курилов усмехнулся детской легкости, с какою тот соврал. Не отрываясь от бумаг, он махнул рукой. Они сели. Смеркалось, но все успели разглядеть нового начальника. Он был громадный и невеселый; лишь изредка улыбка шевелила седоватые, такие водопадные, усы. Он поднял голову, и все увидели, что не лишены приветливости начальниковы глаза. Догадывались, что он приехал шерстить нерадивых, и всем одинаково любопытно стало, с чего он начнет. За месяц пребывания в должности он не мог, конечно, постигнуть сложной путейской грамоты.

Страхи оказывались напрасными. Дело началось с урока политграмоты. Начальник меланхолически спросил о роли коммунистов на любом советском предприятии. Ему хором ответили соответствующий параграф устава. Курилов поинтересовался, хорошо ли задерживать выдачу пайков рабочим, и опять вопрос понравился всем своею исключительною простотой. Алексей Никитич осведомился также, есть ли бог. Парторг пушечным голосом объяснил, что бог не существует уже шестнадцать лет: таков был возраст революции. Курилов сдержанно выразил недоумение, каким образом пьяный машинист, на ходу поезда выпавший из будки, остался невредимым. Кто-то засмеялся; случай действительно обращал на себя внимание... Он оказывался совсем милым человеком, этот Курилов; такого удобнее было называть попросту Алешей. Вдруг начальник попросил директора паровозоремонтного завода снять калоши: с них текло. С алеющими ушами тот отправился за дверь, в коридорчик.

Курилов заново набил трубку. Синий дымок путался в его усах и расходился во все углы салона. Вопросы стали выскакивать из начальника, как из обоймы. Совещание превратилось в беглый перекрестный допрос, и дисциплинарный устав развернулся одновременно на всех своих страницах. Лица гостей сделались длинные и скучные. Их было семеро, а он один, но их было меньше, потому что за Куриловым стояла партия. И вдруг все поняли, что простота его - от бешенства. Значит, начальник не зря высидел двое суток на станции, не принимая никого. Сразу припомнилось, что в Ревизани этот человек с плечами грузчика и лбом Сократа одного отдал под суд, а троих собственной властью посадил на разные сроки; что в прошлом он - серый армейский солдат, которого эпоха научила быть беспощадным; что сестре его, почти легендарной Клавдии Куриловой, поручена чистка их дороги. Повестка дня неожиданно разрасталась,

Начальник депо среди вас? - брюзгливо спросил Курилов.

Никак нет. Он уехал в Путьму по вопросам снабжения.

Он знал, что я здесь?

По линии было известно о вашем прибытии.

Беспартийный?

Нет, он член партии.

Курилов взялся за карандаш, приготовившись записать:

Его фамилия?

Протоклитов.

Заметно удивленный, Курилов раздумчиво вертел карандаш. Должно быть, он понадеялся на память, раз не записал фамилии смельчака. Ждали неожиданной разгадки, но здесь задребезжал звонок. Секретарь Фешкин схватил трубку. Он долго мычал какие-то вопросительные междометия, всунув голову между кабинкой управления и старомодным ящиком аппарата. Стало очень тихо. Трубка начальника гасла; что-то всхлипывало в ней. Фешкин попросил разрешения доложить, но все уже поняли сущность дела. Происшествие случилось на двести первом километре, у разъезда Сакониха. Шестьдесят шесть вагонов было разбито, из них восемнадцать ушло под откос. Причины крушения, наименование груза и количество жертв остались неизвестны. Вспомогательный поезд вышел из Улган-Урмана час назад... Курилов пошел к окну. Оно запотело: семеро надышали. Он протер стекло взмахом рукава. Лицо его было усталое и хмурое.

Шли ранние осенние сумерки. Мелкий, почти туман, сеялся дождик на путях. Между вагонов бродили тучные куры, подбирая осыпавшееся зерно. Два чумазых, тепло одетых мальчугана, дети депо, играли возле вагонной буксы. Старший объяснял младшему, как надо насыпать туда песок; в ребенке угадывались незаурядные педагогические способности. Детскими совочками они набирали материал из-под ног и стряхивали в смазочную коробку. Вагой был товарный, с чужой дороги, и направлялся в ремонт.

Фешкин, сколько до Саконихи? - спросил Курилов, и на этот раз детишки показались ему чертями.

Включиться в график... едем! - И посмотрел себе под рукав; было ровно девятнадцать.

И опять, щуря кубанские свои, со смородинкой, глаза, Фешкин испросил позволенья доложить. Голос его звучал надтреснуто. Автомотриса не могла отправляться немедленно. Несмотря на ряд напоминаний, все еще не доставили соляровое масло с базы. Курилов помолчал.

Хорошо, я поеду на паровозе. Распорядитесь...-- Он повернулся на каблуках и удивился, что эти люди еще здесь.- Ну, все могут уходить. Совещание отменяется. Мысленно обнимаю вас всех.- И резкий жест его пояснил истинный смысл приветствия.

Он надел пальто. Перекликались маневровые. До контрольного поста было шесть минут ходу. Кочегар раздвинул шуровку. Носовой платок в руках механика казался куском пламени. Плиты под ногами зашевелились. Зеленая семафорная звезда одиноко всплыла над головой. Курилов вышел на переднюю площадку паровоза. Здесь он простоял целый час, наблюдая, как в пучках света вихрится, пополам с дохлыми мошками, встречный мрак. Паровоз стал замедлять ход, в октаву ему откликались осенние леса. Курилов спустился вниз и двинулся прямо на задние сигнальные огни вспомогательного поезда. Оттуда в лицо ему повеяло острым холодком беды.

Леонид Максимович Леонов

ДОРОГА НА ОКЕАН

КУРИЛОВ РАЗГОВАРИВАЕТ

Начальник депо среди вас? - брюзгливо спросил Курилов.

Никак нет. Он уехал в Путьму по вопросам снабжения.

Он знал, что я здесь?

По линии было известно о вашем прибытии.

Беспартийный?

Нет, он член партии.

Курилов взялся за карандаш, приготовившись записать:

Его фамилия?

Протоклитов.

Фешкин, сколько до Саконихи? - спросил Курилов, и на этот раз детишки показались ему чертями.

Включиться в график... едем! - И посмотрел себе под рукав; было ровно девятнадцать.

КРУШЕНИЕ

Было холодно, глухо и печально. За теплушками ремонтной бригады попался первый вывороченный рельс. Отсюда поезд шел прямо по балластному слою, дробя шпалы гребенкой колес.

Кто-то бежал навстречу, размахивая фонарем. То и дело посверкивало в мокром лаке калош. Человек панически спросил, не приехал ли начподор. Курилов назвал себя. Они пошли вместе. Человек оказался начальником местной дистанции. Курилов задал неизбежные вопросы. Была надежда, что движение откроют завтра к полудню. Огромный этот срок определял размеры катастрофы. Выяснилось, что произошел отлом головки рельса. Это была старая, запущенная ветка с рельсами образца девятьсот первого года, с подошвой в сто восемь миллиметров. Начальник дистанции образно прибавил, что это не путь, а исторический памятник. Курилов недобро взглянул на него и промолчал... Минуту спустя он спросил, давались ли предупреждения поездным бригадам. Сбивчивому ответу соответствовала такая же суматошная жестикуляция. Фонарь стал описывать крайне замысловатые фигуры. Оказалось, что требования на рабочую силу и ремонтные материалы выполнялись всегда в урезанных количествах. Но начальник дистанции знал, что в его власти было вовсе закрыть движение, и сбился окончательно, Надо было, однако, заполнить чем-нибудь эту зловещую тишину... Итак, санитарный поезд ушел полчаса назад. Да, раненых было не очень много! (Впрочем, он воспользовался тем, что Курилов не настаивал на точной цифре.) Пассажирских вагонов во всем составе было только четыре; все четыре - облегченного типа, двухосные. Конечно, они вошли друг в дружку, как спичечные коробки.

06 06 2018

Продолжая исследовать сокровищницу советской культуры, мы наталкиваемся на имя Леонид Леонов. И хотя теперь о нём мало вспоминают, Hobbibook вознамерился доказать, что творчество этого писателя заслуживает быть представленным публике. Для достижения такой цели мы остановимся на рассмотрении романа «Дорога на Океан».

Советская литература сегодня в сознании обывателя зачастую представлена в основном произведениями экстравагантными и окружёнными ореолом запрещённости («Мастер и Маргарита» Булгакова, например), нетипичным фантастическим опытом Аркадия и Бориса Стругацких или международными именами и Михаила Шолохова. Как мы уже говорили в статье про , остальной пласт литературной культуры, накопленной за семь десятилетий советской эпохи, предан забвению и надёжно прикрыт саркофагом стереотипов.

Между тем, в рамках литературы СССР существовали не только отдельные чрезвычайно любопытные явления, но даже противоборствующие течения. Время от времени внимательный гражданин, путешествующий по просторам интернета, может наткнуться на запорошённое годами имя интересного художника из прошлого – и взяться изучать его творчество. Так случилось с автором настоящего материала, когда он случайно услышал о писателе по имени Леонид Леонов . Его художественная манера оказалась яркой, противоречивой и идущей вразрез со всеми современными штампами о советской литературе. Мы окинем общим взглядом творчество прозаика в целом и остановимся подробнее на одном из самых необычных произведений 30-х годов, романе «Дорога на Океан» .

Прежде, чем перейти к делу, пожалуй, стоит упомянуть о субъективных впечатлениях, возникших у меня, пишущего эти строки, при столкновении с Леонидом Леоновым. Первой книгой, на которую пришлось обратить внимание, был «Вор», написанный Леоновым в 1927-м году (тогда он сам был ещё совсем юным писателем) на исходе нэпмановской России, где романсы, бандиты, ушлые предприниматели соседствуют с бывшими героями Гражданской войны и зарождающейся советской бюрократией.

«Вор» сразу же привлёк аннотацией: бывший доблестный красноармеец Дмитрий Векшин, оказавшись в Москве времён НЭПа, не сумел найти себе места в жизни, и постепенно спустился на криминальное дно, превращаясь в жестокого преступника. Позвольте, а где же крестьяне, мировая революция, перевыполнение планов на фабриках и прочая атрибутика, из которой насквозь состоит официальная советская литература по словам либеральных глашатаев? Неужели в СССР 20-х можно было написать про криминальный мир, про «ненужного» человека, про моральную деградацию доблестных бойцов русской революции? Можно! И Леонид Леонов с блеском это доказал.

Когда же я открыл сам роман, то был потрясён богатством языка, с которым писатель рассказывает историю. Не зря про Леонова часто говорили, что он следует по пятам Достоевского. Масса психологизма, развёрнутые и сложные сюжетные линии, взаимосвязь различных времён – всего этого в «Воре» было предостаточно.

И признаюсь, честно: именно Леонид Леонов показал мне, что советская литература может быть по-настоящему интересной . Он был прочитан мною до того, как предстояло восхищаться Бабелем и влюбиться в Шолохова.

С тех пор я успел приобрести (почти за бесценок, надо сказать) его собрание сочинений, прочесть уйму рассказов и публицистических статей, а также ознакомиться с романами «Барсуки» и «Дорога на Океан». Не смотря на противоречивость стиля этого автора, я ни разу не усомнился в том, что передо мной большая литература.

Белый красноармеец

Биография автора весьма туманна. Леонид Леонов происходил из зажиточного крестьянского рода, но его отец Максим Леонов, был поэтом, хоть и не слишком удачливым. Сын в своих произведениях затем нередко помещал образ, напоминающий отца, и, как правило в едких, критических тонах.

Подробности жизни кулаков и торгашей также регулярно встречаются в прозе Леонова – в этом смысле, было очевидно «непролетарское» происхождение писателя. В отличие от многих послереволюционных писателей, Леонид Максимович получил качественное образование в гимназии. Существуют свидетельства, что в целом приняв Февральскую революцию, после Октября Леонид Леонов со своим отцом Максимом не слишком-то приветствовали большевистскую власть. И с началом Гражданской войны оказались на стороне Белой Гвардии.

Если верить биографической книге Захара Прилепина «Леонид Леонов. Игра его была огромна», то сведения о белогвардейской службе писатель настолько тщательно скрывал в советские времена, что даже дети об этом не знали. Видимо, душе литератора не был чужд изрядный конформизм. Впрочем, в результате различных зигзагов судьбы (в том числе, из-за жёсткого поведения белогвардейцев, ничуть не уступавшего большевистскому), Леонид Максимович, в конце концов, оказался в рядах РККА в качестве корреспондента. В будущем писатель будто играл сам с собой, внедряя чуть ли не в каждый роман персонажа с белогвардейским прошлым, тщательно старающегося затеряться в обществе пролетарского государства...

Ему было чуть за 20, когда он стал активно публиковаться с произведениями различной формы. А уже к 30-ти годам в советских литературных кругах Леонид Леонов приобрёл статус живого классика. Максим Горький неизменно ставил Леонова в первых рядах среди подающих надежды литераторов новой Советской Республики. Творческая карьера приготовила Леониду Максимовичу множество и успехов, и испытаний.

Романы «Барсуки», «Вор», «Дорога на Океан», «Скутаревский», «Русский лес» — далеко не полный список крупной прозы, вышедшей из-под пера литератора, к этому прибавляется ряд пьес, значительное количество рассказов. Но были и снятые с постановки спектакли по его драматургическим произведениям, серьёзная угроза ареста в годы сталинского террора, а также работа над magnum opus, огромным мистическим романом «Пирамида» (он был опубликован лишь в 1994-м году, в год смерти Леонида Леонова и писался 54 года).

Начиная со времён Перестройки, мало кто вспоминал прозаика. Наступило время великих перемен, стало созревать общество потребления, а параллельно готовилось к демонтажу всё советское. В этом контексте Леонид Леонов с его богатым языком и «достоевской» философией оказался неактуальным. Тем более, главное детище всей его жизни вышло уже в 90-е, когда отгремели все литературные запрещённые сенсации (вроде «Мастера и Маргариты», «Московской саги» и «Детей Арбата»), книгопечатная продукция вступила в фазу упадка, а населению стало не до чтения метафизических размышлений.

Между тем, мне кажется, что время Леонова может ещё вернуться. Ибо сейчас пелена эпохи «декоммунизации» исчезает, потребность в качественном искусстве ощущается всё острее, а литераторов действительно масштабного мышления новая эпоха ещё не породила. Потому мы и говорим о Леониде Максимовиче Леонове.

Леонид Леонов «Дорога на Океан»

Роман «Дорога на Океан» поступил на советские прилавки в 1935-м году. Революция уже надёжно закрепилась, СССР индустриализировался, возрождалась идея развитой государственности, а товарищ Сталин ещё не успел истребить многих бывших товарищей, поэтому большая часть героев ещё были живы. Конечно, книга носит на себе явный отпечаток современной ей эпохи.

Аннотация собрания сочинений Леонида Леонова 1983-го года гласит о том, что действие романа разворачивается в двух временах: настоящем и будущем. Но редакции Hobbibook придётся поправить издателей 80-х – действие происходит даже в трёх временных пространствах.

Основной сюжет вращается вокруг Алексея Курилова, зрелого мужчины, в прошлом видного революционера, а теперь важного партийного функционера в сфере развивающегося советского железнодорожного транспорта. Его жизнь, работа и тяжёлая болезнь ставятся писателем в центр сложного хитросплетения человеческих судеб, в котором фигурирует и комсомолка Марина, ставшая уже в молодые годы матерью-одиночкой, и легкомысленная провинциальная актриса Лиза, и начальник депо Протоклитов с тёмным прошлым, и многие другие.

Леонид Леонов здесь – истинный реалист, мастер человеческого характера, и каждая сюжетная линия представляет развитую полноценную историю.

Писатель, между тем, то и дело отсылает нас в прошлое, в царскую Россию, в которой только-только зарождалось сообщение железных дорог. Здесь ретроспективно перед читателем раскроется сочная коррупционная схема провинциальных имперских чиновников, начинающееся в недрах страны революционное движение и снова клубок человеческих страстей (как же без этого). Их раскапывает друг Курилова, журналист Пересыпкин, пристрастившийся к изучению исторических документов.

Наконец, линия будущего воплощена в метафизической форме. Неназванный альтер-эго самого Леонова, безымянный писатель, путешествует вместе с духом Курилова по будущему миру Океана, в котором людям всё же удалось построить прекрасное справедливое общество. В этих главах Леонид Леонов, превратившись в фантаста, отдельными штрихами рассказывает о периоде предстоящей Мировой Революции (и сопутствующей ей всеобщей войне), о ещё не родившихся героях классовой борьбы и общественного освобождения, об устройстве городов нового мира.

Столь хитрая конструкция повествования делает более подробный краткий пересказ практически невозможным. Впрочем, в нём нет необходимости.

Стилевые особенности и персонажи романа «Дорога на Океан»

Конечно, всё существо романа «Дорога на Океан» говорит о развитом концептуальном мышлении автора. Три тесно взаимосвязанных временных пространства вместе превращаются в эпическое полотно, что подкрепляется, в том числе и названием произведения. По большому счёту, перед нами органичный сплав производственного, философского, фантастического и психологического романов.

Образная составляющая в тексте также очень примечательна (особенно для времён зарождения соцреализма). Например, Курилов то и дело размышляет о сущности божеств, и даже иронизирует по поводу того, что, быть может, о них, людях его времени, тоже однажды напишут в энциклопедиях, как о богах (не камень ли это в огород сталинской бюрократии?). Технологически зарождающаяся мощь нового времени то и дело описывается Леоновым величественными и яркими красками.

Вот, например, фрагмент, связанный с конструированием комсомольцами нового паровоза:

«У окна происходила автогенная сварка. Догадались отставить защитную ширму, чтобы воспользоваться этим дополнительным освещением. Сиянье горящей кислородной струи во много раз пересиливало рассветные сумерки. Окна казались темными, хотя уже окончательно рассвело. И, празднично сверкая в пульсирующем свете, стоял посреди комсомольский паровоз. Потребовалось ввести эту громадную вещь в такое тесное пространство, чтобы явственней стали ее могучие размеры и возможности. То была гордая и красивая машина серии ЭШ, № 4019, пятискатная, с заново отремонтированным котлом, с зеркальными прожекторами и с поручнями, свежевыкрашенными в пронзительный суриковый цвет. Гигантский значок КИМ, точно снятый с груди богатыря, украшал широкую, конусом вперед, дымовую коробку паровоза»

Язык Леонида Леонова вообще запредельно богат. Он тесно связан с русской классической традицией (вероятно, сказывается образование и происхождение). Порой удивительно, как поэтично может автор писать о советской, несколько грубой и пролетарской действительности. Я бы сказал, что в этом состоит как сила, так и слабость Леонида Максимовича. Время от времени книга будто «распухает», теряет темп и пускается в красивые литературные размышления, вполне способные утомить некоторых читателей.

Редакции блога приходилось сталкиваться в интернете с негодующими комментариями по поводу «словоблудия» и «воды» Леонова. Спешим сказать – это что угодно, только не словоблудие. Скорее к данной черте литератора стоит подходить диалектически, и осознать, что без этих слабостей, не было бы и его силы. То есть ощутимого, щедрого на эмоции и образы художественного мира.

И, разумеется, он ловит все движения души своих персонажей. На некоторых героях мы остановимся подробнее.

Алексей Курилов – начальник политотдела Волго-Ревизанской железной дороги, в прошлом герой Гражданской войны, заслуженный участник Революции. Пожалуй, это собирательный образ борца за новое время, новые идеалы. Смелый, тяжеловесный человек-гора. Неудивительно, что готовый сражаться за будущее, за новое, герой ближе всего оказывается к детям, к которым он тянется всем сердцем.

Но в этой личности Леонид Леонов поднимает и актуальную проблему, почти незамеченную в огромном количестве прочих произведений об этом периоде – солдат Революции, служивший её делу практически всю сознательную жизнь, жестоко подорвал здоровье на этих фронтах, и когда уже в мирное время пора строить будущее, физическое состояние подводит его. Отсюда история с болезнью Курилова. Леонов не стесняется поставить сурового, словно камень, героя в беспомощное положение перед собственным здоровьем.

Глеб Протоклитов – начальник железнодорожного депо, подчинённый Курилова. У Протоклитова буржуазное происхождение, он когда-то служил в рядах Белой Гвардии и даже участвовал в карательных операциях против отрядов ещё молодого Курилова, поэтому начальник депо самыми различными способами старается скрыть свою биографию, сфальсифицировать её. Благодаря незаурядному уму и большим способностям, Протоклитову вполне удаётся «раствориться» среди рабочих, но он живёт в состоянии постоянного страха. Полагаем, это пример той самой литературной игры, которую вёл Леонид Леонов с собственным прошлым.

Илья Протоклитов – родной брат Глеба, с которым они с юности практически не общаются. Аполитичный по своему характеру, Илья нашёл себе применение в советском обществе в качестве выдающегося хирурга. Он ярко выраженный интроверт и лучшим времяпрепровождением для него является самозабвенное чтение книг. Его жена, молоденькая и недалёкая актриса Лиза, к которой он очень привязан, бесконечно треплет ему нервы. Врачебная практика, в конце концов, сведёт Илью Протоклитова с Куриловым.

Алёша Пересыпкин – молодой журналист, которого однажды Курилов подобрал беспризорным мальчишкой и фактически вывел в люди. Пересыпкин преклоняется перед Куриловым, как перед кумиром и любит его, как отца. Во многом, поэтому он проявляет такой горячий интерес к железнодорожной тематике и ставит своей целью написать большой роман о зарождении Волго-Ревизанской ветки ещё в дореволюционной России.

Лиза Похивстнёва – актриса, жена Ильи Протоклитова. Очень поверхностный человек. Она мечтает сыграть Марию Стюарт, даже не удосужившись проникнуть в суть этого персонажа. Похвистнёва лишь пропускает мимо ушей, когда Илья требует от неё профессиональной самодисциплины и повышения квалификации. Более того, она всячески использует авторитет мужа для продвижения в театре. От легкомысленной девушки, ориентированной на богемные развлечения, Лизе предстоит пройти трудный путь моральной трансформации, взросления и зрелости. Через отказ от карьеры и встречу с Куриловым Лиза должна будет превратиться в осознанную личность.

Аркадий Похивстнёв – старичок, приходящийся дядей Лизе. В прошлом довольно наивный либерал, бесхребетный интеллигент, скромно доживает последние годы в небольшой комнатке, рассказывая всем небылицы о дружбе с Бакуниным. Похивстнёв – единственный оставшийся в живых свидетель событий на Волго-Ревизанской железной дороге, происходивших до Революции. Этим обусловлен интерес к нему Алёши Пересыпкина.

Калейдоскоп ярчайших образов можно продолжать очень долго, и мы совсем не хотим утомить нашего читателя.

Стоит, однако, процитировать советского литературоведа Олега Михайлова, сказавшего:

«Композиция «Дороги на Океан» столь графична, что как бы просится на ватман, в чертёж. Недаром учёный из ГДР Рональд Опиц попытался даже геометрически выразить движущиеся конфликты романа, взаимодействия и взаимооталкивания основных героев на векторной оси от прошлого к будущему»

Эти слова помогают проиллюстрировать, насколько драматургически многоуровневым Леонид Леонов написал свой роман «Дорога на океан».

Заключение

Очевидно, что официальная советская литература далеко не всегда превращалась сплошь в примитивный производственный соцреализм. Что бы там не говорили либеральные или консервативные критики.

Леонид Леонов – один из примеров качественного художественного творчества. И не исключено, что мы вернёмся к произведениям этого прозаика, ибо его вымышленные миры только и ждут открытия новыми, жадными до знаний, читателями.

Был нечеловеческим его прыжок в мир. Старик преуменьшал свои успехи. Уже он арендовал два буксира и построил три, только что появившихся тогда, баржи. Начинался упадок пороженской юфти, и старик заблаговременно искал себе зацепки на иных вольных реках и землях. Семейные условья соответствовали крутому перелому в деятельности старика, многочисленная голодная родня ненавидела его, сыновья - за исключением Гурия - откровенно ждали отцовской кончины, дочери еще при жизни отца стали поигрывать с красномордыми дюжими приказчиками. В городе, несмотря на пожертвования в пользу благотворительных учреждений, его не называли иначе, как кошачья смертуха. И он не имел времени опустить на подпольных шептунов свою страшную карающую руку. На Волгу он ринулся скорее от одиночества и прошлого своего, чем в поисках новых прибылей. По роду деятельности он часто сносился с волжскими судовщиками, постоянными заказчиками или подрядчиками по перевозке кожевенной клади. Всегда подкупала его могучая добротность этих первобытных волгарей. Как-то пришлось и самому проехать от Елабуги до Самары. Были пустынны берега тогдашней Камы; в лубяных шалашах дремали дровяные караульщики, и деревья, одно на другом, как после боя, гляделись в темные затоны. На девственную эту глушь надвигалось пугающее колесатое чудовище, сопровождаемое потоками чада, руганью лоцманов, грохотом балансирной, об одном поршне, машины. Это была занятная двухтрубная паровая лодка с железной покрышкой над палубой, чтобы уберечь пассажиров от обильной искры и мелкого древесного угля. Впоследствии грозную силу запрятали в умные экономичные котлы, а в ту пору все ее механическое нутро было на виду. Пар с шипеньем извергался изовсюду, содрогался кузов, звенели стекла, и волос поднимался дыбом у православного народа... Но старика пленила эта новая сила; и, глядя, как далеко за корму, подобно перышкам от подстреленной птицы, неслись комья пены, он ежился, как от холода, и грустно думал о том, чего не увидит никогда. И жалел, что мало у него и рук и срока, чтобы поглотить все, еще не открытые, сокровища. Переселиться на Волгу он так и не успел. Смерть опрокинула его в Рыбинске, на пристани; он рухнул на свою короткую тень с раскинутыми руками, как обычно спал, лицом в накаленную полдневным солнцем булыжную мостовую. Третий Омеличев, Гурий, прославился приукрашением своей житейской скуки. Из белоголового кроткого мальчика получился ленивый и болезненный человек. От отца он перенял лишь его жестокое и уже вполне бесплодное беспокойство. С первых же шагов видно стало, что это господин с игрой. Откупив развалины екатерининского градоправителя, голые, крепостной толщины стены, среди которых росли дылдистые древеса да резвились мелкие пороженские черти, он восстановил их под жилье. Его наказ не рубить деревьев был выполнен, так что в кабинете его, возле самого стола, произрастал в натуральную величину ясень, и, пока не засох, все ходили смотреть, правда ли это. В праздники он любил собрать родню и, споив ее, приглашал пороженских властителей полюбоваться на омеличевский ассортимент. О его доброте ходили легенды, и сам он хвастался не раз, как с первого взгляда признавали в нем хозяина собаки. «Спускай любую, и меня не тронет!» Через три года после смерти Ивана Гурий попал под опеку за неудачную попытку открыть ресторан в новопокоренном Ташкенте для новоприбывающих скобелевских воинов. Подыскав соответственный пункт в завещанье Ивана, родня всей стаей накинулась на имущество и рвала его на куски. Фирма распалась, братья разделились, и младшему, Степану, досталась Кама.

Все три раза Сайфулла приводил поезда точно по расписанию. Для молодого машиниста это было крупной победой, но Пересыпкин, по часам карауливший его прибытие, даже не подходил к нему, чтобы не портить парня похвалами. Только в третий раз он решился одобрительно пожать руку машиниста... И хотя шумело в висках и глаза слипались, Сайфулла сошел с машины не прежде, чем самолично поставил ее в стойло и сделал мастерам указание по текущему ремонту. Он неторопливо возвращался домой, разминая ноги и думая о Кате Решеткиной; на целых девятьсот километров первых трех рейсов она становилась ближе к нему теперь.

Здесь, на полдороге, ему сообщили о приезде матери... Тогда со всех ног он помчался в общежитие за товарной платформой; там, в низенькой угарной комнатушке о восьми кроватях, дожидалась его с полудня Биби-Камал. Притихшая, с маленьким высохшим ртом, она расположилась на табуретке у койки сына и то поглаживала бедное его лоскутковое одеяло, то безмолвно и сурово смотрела на портрет Сталина (и тогда с той же пристальностью Сталин всматривался в нее со стены).

Вот, даже сердце забилось. Эх, куандыр, дын, анкай... обрадовала, мать!

Он ворвался, ее мальчик, и в избе задрожало стекло; он вбежал, и один вид поношенного материнского бешмета, лаптей, ситцевого головного платка, сухоньких и как бы с благословеньем поднятых ему навстречу рук, ее потухших очей - остановил его. «Какая стала!» Уже давно Биби-Камал не носила посеребренных пятаков на концах кос... Недоверчиво, но все еще улыбаясь всем своим существом, он пошел к ней. Мать привстала, поклонилась ему низко и почтительно: он стал совсем взрослым, ее Сайфулла! Остренькая косточка ее подбородка вопросительно выдалась вперед. Но он обнял старуху, и она забилась в его руках, забормотала - «тьфу, астагфирула- пропадает мое дитя...» - и заплакала. Сын не удивился: это был обычай всех матерей на свете. И было хорошо, что никто третий не мешал им в этом жадном ощупывании друг друга словами и пальцами.

Разминая в ладонях очерствелые руки матери, он сразу стал рассказывать ей про мелкие огорчения и крупные радости своей удачи, про комсомол, про паровоз, про все, что отличало его от прежнего Сайфуллы. Мелко-мелко, чтоб успокоить, она колотила его по плечу и вглядывалась украдкой в похудевшее, испачканное копотью лицо. Она не шибко верила в его татарское счастье. Конечно, он стал хозяином большой машины и ему доверяют многотысячные грузы, но бедное его одеялишко-то было прежнее, что увез из Альдермеша шесть лет назад... Гортанно, в тоне высокой приподнятости он рассказывал про маленькие злоключения своей первой самостоятельной поездки. Она глотнула воздуху и, глядя в скудную лампочку под потолком, сообщила, что отец

его умер: «Зиарат, вот место, где хорошо беднякам!» Тут же она передала ему и наследство - серебряные закрытые часы Самигуллы, великую ценность, полученную еще в старой армии за стрельбу,- часы и старую, сточенную бритву.

Ты ее поточи, койра аны! Тут еще осталось,- хозяйственно сказала она, пальцем проводя по обушку.- Вина не пьешь?

Нет, нам Ленин не велит, анкай!

Она склонила голову в знак того, что это очень хорошо. Не зря в Альдермеше говорили, что Ленин был.честный мусульманин!

Все еще стремясь поразить ее или хотя бы отогнать черную тень ее горя, сын докладывал ей, как любят его товарищи (и еще на днях вся организация поручилась За него своей честью!). Очень довольная с виду (и украдкой потирая грудь под ситцевой голубой рубахой, где все болело и болело), мать сказала, что дом их износился вконец, и объяснила жестом, как легко входит рука в просторные щели завалинки. Плотники запросили двести за смену подгнивших венцов, а у нее не было: последние гроши ушли на похороны и на содаку мулле. Вот она приехала спросить у старшего в семье, стоит ли и есть ли на что чинить их обветшалый шалаш. (Она говорила, кончиком головного платка прикрывая рот: он все-таки был мужчина, ее Сайфук!) Сын слушал ее все угрюмее. Он правильно понял вопрос: возвратится ли он когда-нибудь домой в Альдермеш? Новые, уже чуждые ему заботы и ответственность надвигались с этой стороны. Ему показалось, что сейчас старуха произнесет самое горькое из слов - Марьям, отзывавшее полынью, запахами вечерних стад и суховеем степей. Он пожал плечами; нет, он вряд ли вернется туда, ведь там не проходят его паровозы! В искреннем порыве он чуть было не упомянул о Кате, но мать торопливо закивала, потому что уже прочла в нем все: на новых местах растут и новые цветы! И с молчаливой деликатностью стариков стала развязывать свой грубый крапивный мешок, в котором привезла гостинцы...

Их свидание прервал посыльный из депо, вызывальщик. Он принес неожиданное известие о назначении Сайфуллы в следующую ездку. Его напарник заболел, и отказ Сайфуллы неминуемо отразился бы на работе паровоза. К просьбе диспетчера не задержать отправки присоединился приказ дежурного по депо, ответственного за сроки. Товарный транзитный на Сарзань отправлялся через сорок минут. Времени оставалось в обрез на осмотр паровоза и сопряженную с отъездом беготню, и - еще минутка, чтоб ледяной водою сполоснуть лицо. Отдых отменялся.

Ты жди меня, мать, я вернусь, тис кантермен. Ты ложись и спи во всю мочь, отдыхай. Я вернусь, юкла! - И он убежал.

Теперь они отправлялись в путь уже без всякого торжества. Бригада Сайфуллы была давно на месте. Вождение паровозов еще не стало для них ремеслом; дополнительная нагрузка льстила им; она показывала, в какой степени нуждаются в них люди. Кроме того, все трое находились в том возрасте, когда человеку свойственно еще и еще раз испытывать свои силы. Профиль этого плеча дороги был им неизвестен, а Протоклитов отказал бригаде в сопровождении машиниста-наставника, потому что на товарную серию в Черемшанске их приходилось только два, и оба были в разъезде. С тем большим и даже приятным сознанием ответственности ребята поднялись на паровоз. Было 18.20. Свесившись на поручнях, Сайфулла принял жезл, условный металлический документ, с кольцом - хватать с хода поезда, и дал оглушительный свисток: молодые машинисты любили сигналить на всю станцию. В дальнейшем он действовал так, как если бы самый придирчивый экзаменатор следил за каждым его движеньем.

На быструю проверив все, он поставил золотники по ходу и сдвинул регулятор на треть зубчатой гребенки. Тотчас же в водомерной трубке прыгнула вода, а в топке алое, как бы подстриженное, затрепетало пламя. Дым плотными цинковыми хлопьями пополз назад, в депо. Зашевелились чугунные плиты под ногами, и станция - ее вечерние огни и звуки - сдвинулась куда-то в прошлое. Зеленая семафорная звезда, осеняющая дорогу в неизвестность, волшебно всплыла над головою... Станция стояла в низинке. Кочегар прибавил угля, а Сайфулла приспустил поддувало, Чтобы не резать графика движения, требовалось пройти две ближайших станции с нагоном времени в двадцать семь минут. Машина была прекрасна, и в закрытой будке ни сквознячка; случись закуривать, спички хватило бы на пятерых. И Сайфулла придумал здесь, что скажет про паровоз Кате Решеткиной по возвращении из четвертого рейса.

«Я на нем ездию и песни пою!..» - скажет он Кате Решеткиной тоном бывалого русского машиниста, и та рассмеется на его понятное удальство таким звонким смехом, что и Марьям услышит из убогой Чукурги!

Итак, их было трое здесь, в этом, памятном для черемшанских летописей, пробеге. Помощником действовал Витя Решеткин, и было странно узнать, что у маленькой и кроткой Кати такой внушительный брат, еле умещавшийся под железным потолком будки. По-видимому, брился он перед поездкой: бумажкой был заклеен порез на губе... А при топке состоял тот самый Скурятников, что работал за целый оркестр в памятную ночь у Махуб-эби. По слухам, несмотря на сравнительную молодость, он успел пройти через кочегарки всех заводов в области, и отовсюду уводило его мечтанье, и везде беспощадно громили его как летуна. И правда, бессемейный, непривязчивый, он имел дурную склонность уходить вдруг, не попрощавшись. Бродяга по призванию и, следовательно, с врожденным пристрастием к огню, он, видимо, только здесь отыскал себе должность по нраву: законно блуждать по свету «со своим костерком под мышкой» - так определял страсть свою он сам. Ездить с ним бывало нескучно и, пожалуй, поучительно. На длинных перегонах он любил вспоминать свои приключения вслух, пока не накричит на него механик.

Так и сейчас. Едва минули Бармалеево, представилось ему, будто служил пожарным в Калуге. А уж кому и рассказывать про огонь, как не пожарному!.. В самом начале Решеткин еще подзадорил его:

И врешь же ты, Скурятников, прямо как на экспорт!

Э, не скажи, в Калуге хо-орошие пожары бывали! - откликнулся тот, поглядывая на слепительную щелку шуровочной дверцы.- И мясные ряды, например, а ветеринарная лечебница!.. А то, было еще у меня, горел купецкий дом на площади Жен Мироносиц... красота глядеть! - И по особой заманчивой глухоте в его голосе можно было предсказать, что истории его хватит до самой Куллы.- Я и раньше знал его: шикарный дом, на столбах и с галдарейками. Случалось, мимо проходишь, то кусочек ди-ивной музыки подслушаешь, то цветной зайчик с люстры на тебя упадет. А глаз у меня на эти штуки вещий, Соломон-глаз!.. Раз иду, и как-то нехорошо в окнах, маетно. Так меня мысль и обожгла: будешь ты, родной, вскорости гореть, дивно и по первому разряду. И войду в тебя, и посмотрю, какая в тебе жизнь происходит. Знаешь, в пожарной каске и во дворец пущают! И, скажи, неделя проходит - не горит. Месяц сошел - не горит. Полгода!..

Сайфулле было сейчас не до его огненных баталий. По этой ветке на Сарзань и дальше на Миас ему пришлось ездить лишь дважды, еще помощником. Боясь прозевать всякие низенькие путевые отметки, он высунулся за брезентовую шторку, и сразу все погасло - голос Скурятникова и шипенье инжекторов. Ударило ветром с размаху, и снежная крупка заколола бритые виски. Сперва не увидел ничего: только оранжевое зарево из поддувала, попрыгивая, бежало по снежным кочкам насыпи. Когда пригляделся - различил: слегка шевелилось волнистое ночное поле. Поземка играла с травяными кустиками, где были, и как бы расчесывала не очень ласково их. Впрочем, на протяжении четверти часа они пропали вовсе, и Сайфулла понял, что снежный покров в этом месте глубже. В выемках задувало еще сильнее. Помнилось, на карте здесь, судя по времени, обозначен был небольшой, в четыре тысячных, уклон. Не оглядываясь, он потянул проволоку свистка и дал один протяжный сигнал о большей бдительности: снежку прибавилось, и могли потребоваться тормоза. Взвилось визгливое облачко, и тотчас же вся кондукторская бригада показала ему с ходу белые сигнальные фонари. Их было семь, по числу тормозов в составе.

Все обстояло хорошо, в машине нигде не стучало. Сайфулла приспустил клапаны своей ушанки, чтоб не обжигало щеку с левой, подветренной стороны, и достал мороженое, оттаявшее в кармане, яблоко,- привезла мать. Оно приятно припахивало соломкой. Сладкий крупичатый сок брызнул из надкушенной кожуры.

Он подумал при этом, что мать приехала кстати. По дедовскому обычаю, которого, как и почтения к родительнице, никто не отменял, следовало показать матери свою невесту. Биби-Камал - хорошая женщина. (Он живо вспомнил ее поднятые руки и древнее, сытное тепло материнских объятий.) Пусть успокоится ее сердце, пусть сравнит Катю с той гордой и полуграмотной дикаркой! Конечно, Кате трудно будет вести эту первую беседу: мать Сайфуллы не умела по-русски. И еще жаль, что Катя не любит бус, не сурьмит бровей, не носит красивых, жестких и с синим отливом, косиц, чач тулум, как та, прежняя. «Но если бы ты увидела, ты сама отступила бы в тень, вчерашняя!» Он суеверно избегал произносить это имя, как будто теперь оно приобрело силу вызывать бурю или причинять неизлечимую болезнь; во всяком случае, оно мешало его искренности с Катей. В течение последнего года (ровно столько времени таскал он в кармане письмо из Альдермеша, прежде чем показать его Пересыпкину) имя Марьям следовало за ним всюду, заглушая радость, звуча отголоском бедствия и горечь придавая еде. Сайфулле представилось, что произойдет, если она однажды через гордость свою прорвется к нему в Черемшанск. Она придет в рубище, в тысячу раз красивее и чужее, чем прежде. Она спросит, улыбаясь и обнажая черные., в цвет агата, зубы (наверно, там, еще красят зубы, по старой моде, для большей женственности и очарованья): «Ты не радуешься мне, Сайфулла?»

Оскорбленная его испугом, она вскинет стрельчатые глаза и протянет письма, что удалось сберечь от ревнивых рук отца. Она скажет: «Возьми, это написано тобою; не стыдись. Ут алсын аларнэ,- пусть их съест огонь! А то кто-нибудь прочтет и донесет, что ты любил дочку кулака, и тебя прогонят отсюда старой метлой. Бери, у меня нет лучшего подарка для тебя». И он возьмет, потому что нехорошо оставлять улику в руках женщины, которую собираешься забыть. Она скажет еще: «Пойдем куда-нибудь в поле или, по старой памяти, на киюг, колодезь, а то нас увидят вместе, а это не нужно!» И он согласится, и всякий чужой взгляд будет причинять ему неловкость, потому что научился бояться того, чего раньше страстно добивался... Смеясь и видя его насквозь, она ударит его по сердцу: «Тебе стыдно со мной. Напуганная совесть кричит прежде, чем к ней прикоснулись. Наверно, ты стал честнее оттого, что заучил, в какую сторону открывают регулятор. Не стоит уважать дочь кулака, если она не сумела стать женою машиниста!» Очень сердитый на себя, что не прогнал ее сразу, он закусит губы и не промолвит ничего.

«...ну, как же она любит тебя, русская?»

О, если бы Катя любила, как умеют это женщины его племени. «Первая любовь дороже рукопожатья русской девушки: ведь в потемках сами собой соединяются руки, уж они устроены так. Или в два ее неосторожных взгляда верить?.. Скурятников злословил не зря, что товар этот доступнее, чем калоши нужных размеров в кооперативе. Альдермешские старики, имевшие несчастье выходить за пределы родной деревни, сказывали не раз про веселье и изменчивость русских жен. Они обжигают, как водка, и раньше срока приносят старость; они впиваются в грудь, как недуг, и сердце исходит грустными песнями, морщинится и увядает: никакая честная утеха не порадует его после первой опаляющей ночи; и когда насытится, она уйдет с первым русским... и они посмеются над тобой, Сайфулла, перед тем как схватиться в любовном ликовании!» У стариков выходило, что пьяный бог создавал эту женщину на радостях творенья, месил ее тесто на сладком вине и жгучей отравы прибавлял в него для крепости.

«Она марза! (Так в просторечии зовут старухи русских женщин.) Мать проклянет тебя за нее».

«Все равно. Я не вернусь к вам никогда».

Тогда черная девушка приникнет к уху и обожжет его последним увещаньем. Ему стало холодно; он с ожесточением выкинул руку, как бы отпихивая ее: «Уйди, Марьям, Югал, исчезни!»

Случилось, что рука задержалась в таком положенье... Она быстро побелела с подветренной стороны. Сайфулла удивился; он не заметил, когда это началось. Густой, рыхлый снег несся навстречу паровозу. Ветер усилился; в световых конусах фонарей взлетала и курилась снежная путаница. Сайфулла настороженно поднял бровь, на слух проверяя исправность машины. Ничего не было; только свистело где-то в паровозных снастях, ныл гудок, и когда налетал порыв бури, брезентовый лоскут бился о железную стойку. Немножко пугала мысль, что в самый разгар метели придется брать проклятый Сарзанский перевал; судя по времени, до него оставалось не свыше тридцати километров. Старые паровозники шутили в Черемшанске, что право езды машинисты приобретают лишь по ту сторону перевала. (Они намекали на другое: старые паровозники имели обыкновение навещать покладистых сарзанских шинкарок.) Занос не пугал Сайфуллу; существовало правило: в случае беды отцеплять паровоз и в одиночку пробивать снежные завалы... Он обернулся к бригаде. В той же позе, что и два часа назад, Скурятников сидел на чурбаке, живописуя калужское пожарище.

И довелось мне из всего переполоху спасти одни часы со звоном... и ни барышни этой чертовой, ни добренькой старушки! И вот несу я их сквозь дым, те часы,- плачу от гари, и они дивно звонят на мне, как живые...

Эй, давай! - крикнул Сайфулла.

Кочегар вскочил; повествованье, в сущности, закончилось. Этот человек любил уходить не попрощавшись и обрывать историю на полуслове... Он подкинул угля и, защищаясь лопаткой от жара, почти любовно разглядывал деловое качество огня. Пламена в топке закосматились и напряглись; бегучий золотой подшерсток появился среди белых плещущих языков. Скурятников умел различать достаточность порции по оттенкам и повадкам огней: еще и еще требовалось пищи насытить эту геенну. Они шли на приступ самого Сарзанского перевала, и теперь уж наверняка весь мир затая дыханье следит за ними!.. Кочегар отправился на тендер; он не успел скинуть и десятка лопат, как, скомканного, его впихнуло назад в будку; белый вихрь еще гнался за ним. Смущенно опираясь на лопату, Скурятников дышал по-рыбьи - и даже в ушах у него торчал снег.

Что, небось дыханье повредилось? - захохотал Решеткин; он был силен, самое тело его предназначено было для преодоления тяжестей; явления слабости всегда вызывали его насмешку.

Тот виновато пожал плечами. Было странно узнать Скурятникову, что существуют стихии, равные по размаху и могуществу его огню. А он уважал огонь, потому что неоднократно и вблизи наблюдал его подвиги.

Чудно, сокола, душа горит, а ноги холодные! - невпопад отозвался кочегар.- По первому разряду крутит. А, врешь, шатия... - И, озлобясь, снова рванулся на тендер.

Он сделал это с решительностью, точно кидался с обрыва. Слышно было, как он бранился и сквернословил там, точно это воодушевляло его на рукопашную с бурей. Опять покатились с тендера глыбы обмерзшего угля, и столько было на них воды, что и коксовать не стоило. Впрочем, и на этот раз единоборство длилось не долее трех минут. Скурятников воротился растерянный, без кепки, весь облепленный снегом. Вихры на нем, зализанные бурей, стояли прямо и дико, как на черте.

Во, кепку унесло,- промолвил он, изумленно протирая глаза и облизывая с губ талый грязный снег.- А еще поносилась бы кепка!

Раззадорясь, он щедро кормил свою топку. Он приникал к самому ее устью, растрясая уголь по колосникам; казалось, он ластится к огню и жалуется на свою обиду. Черные гневные пятна зашевелились в плывучей массе огня; они полностью впрягались в работу. В щель брезента было видно, как золотые космы искр понеслись и рассеялись по тьме... И почему-то утрата кочегарской кепки рассмешила остальных. Кепка была новая, дивная кепка, Скурятников ее любил. Шутили, что он и спал в ней, а без нее испытывал гнетущее чувство наготы... Вместе с тем стало уютнее и веселее от сознания, какая вьюга плещется в борты их комсомольского корабля. Решеткин даже выразил сожаление, что нет с ними Пересыпкина, чтоб воспел потом в подходящих стихах их сарзанское приключенье. И опять не возникало сомнений, что они одолеют эти тридцать рискованных километров. Никогда бригада физически не ощущала в такой степени железного здоровья машины.,.. Итак, перевал начался. Сайфулла дал два коротких сигнала - требование отпустить тормоза. Он высунул голову за брезент, силясь разглядеть очертания этой громадной выемки в равнине. Уже сказывались и снег и крутизна подъема; время от времени буксовали колеса; могучая одышка котла смешалась с выхлопами пара из трубы.

Шурай! - приказал за начальство Решеткин.

Ничего нельзя было понять; не только рельсов, но и насыпи не стало видно. Вернее, глаз видел все, что представлялось встревоженному разуму. Залепленные снегом фонари почти не светили. Походило, что паровоз движется вслепую сквозь громадный взбесившийся сугроб. Но если высунуться по пояс, можно было различить два-три вагона, совсем белых и округленных от налипшего снега. Все это, впрочем, происходило от воображения; не имея никакой опорной точки, оно приобретало сейчас небывалую гибкость. Оно рисовало на этом летучем полотне то дом, то дерево, то человека, чтоб смазать их через мгновенье. И если вслушаться в грохот ветровых валов, казалось - далеко, одна посреди поля, бездомная поет Марьям... О, Сайфулла узнал этот голос, бесхитростный и такой чистый на подъеме, точно звенели колокольчики из серебряной фольги. Напев уводил Сайфуллу куда-то за пределы ночи, в призрачный сумрак детских видений, радостей и испугов. И вот старая сказка проходила снова мимо ослепленных глаз, а визг и стремительность бурана получали новое обозначение. Молодой Хасан-Батор ищет место для основания Казани. Ватага конных батырей в белых туркменских тельнеках, косматых и башнеподобных, сопровождает его в напрасных скитаниях по пустыне. Они рыщут из края в край; снежный пепел дымится под копытами коней. Увы, нет в этой унылой степи достойного места для татарской столицы! И когда притомились витязи и приустали их рослые кони, нападают они на место, где живет Аждага...

Последняя сестра древнего китайского дракона, она обитает в глубокой норе, и даже на след ее наступить смертельно. Образ этой великанской змеи прошел сквозь совместное детство Сайфуллы и Марьям. Зимами, обнявшись от ужаса, они слушали бешеный снежный посвист ее крыльев; в летние ночи, когда стачиваются метеоры о холодный воздух, они наблюдали в небе, огненное сверканье ее чешуи... И вот огромные, в полмира, крылья взмывают над головами батырей. Непобедимая, она убивает многих из них, чтобы, через столетия народного сказа, напороться на тоненькое, как лучинка, копье Хасана.

«Не пой, Марьям, про то, чего не было. Ерлама! Человеческому разуму известно: не существует Аждага, и легендарный твой Хасан - только выдумка бродячего поэта, терче. Ты зря не читаешь книг, Марьям...»

Сильны в такую ночь зовы детства; из памяти не вычеркнуть того, что записано там лесами, молнией, запахами полевых цветов... Уже не солнце, а детское невинное сердце заново восходит над миром. Эти еле угадываемые деревья, досуха высушенные морозом и ветром, обтягиваются зеленью, точно накинули на рощицу зеленый чапан муллы. Мальчик и девочка бегут по опушке леса. Они торопятся. Идет гроза. Их колени в ссадинах, но еще далеко до дому. Зелень становится лиловой: серой изнанкой оборачиваются листы. Проносится птица, такая быстрая, что тень ее не поспевает за нею. Тощие стебли размахивают подобиями рук. Травы оживают. Скромный ползучий копытень пахнет так, как будто стремится пересилить все остальные запахи земли... Вдруг задымились дороги, зачертили стрижи. Падают первые капли дождя; сухая почва звенит под ними. Потом удар, минутная слепота, отчаянный крик Марьям... Одинокое дерево на холме пылает от корней до вершины. Оно стоит в красном балахоне, оно ежится. Оно двойственно отражается в раскрытых глазах Марьям. Движутся злые угловатые плечи огня. Упав на колени, дети жмутся друг к другу. То же изумление, смешанное с восторгом и ужасом, испытывал перед солнцем дикарь. Тучи, расшитые молниями, трещат: нитку за ниткой выдергивает ветер. Минутная река ливня. Видение гаснет. По лугу, кувыркаясь, бежит первый солнечный лучик. Еще чадит огромная головня, которую посетило божество. Белые дымки на обугленных ветвях кажутся чудесными цветами... «О, пусть такой же гнев настигнет тебя с чужой женщиной, прежде чем ее кровь соединится с твоею, Сайфулла!»

Он вслух спросил, нахмурясь:

Ты угрожаешь, черная, недобрая Марьям?

И вот не милый напев про Хасана,- тревожный визг резнул его слух. Длинны сарзанские составы, много снегу на путях; машина буксовала, и теперь все трое внимали, сощурясь, отчаянному и напрасному вращению колес. Видимо, они достигли Шамаевской выемки, Две цифры определяли это место: девять тысячных подъема и стометровые холмы по сторонам. Между них, как в тоннель, врывается буря, и снежный вихрь приобретал материальную упругость. Скурятников выглянул за брезент, и было так, точно взяли его за лицо и насильственно втолкнули обратно. Стало страшно подумать, что станется за перевалом, когда навалятся семьдесят пять задних вагонов и понесут под уклон.

Качай песок...эй! - крикнул Сайфулла и сдвинул регулятор на последний зубец.

Скурятников порвал проволоку, песок не сыпался под колеса. Паровоз продолжал скрежетать на месте. И как только поняли, что с песочницей неладно,- не дожидаясь приказанья, Решеткин выскочил на площадку паровоза. Его охватил беспорядочный вой, как будто единовременно дули в тысячу пустых бутылок,- и снег, снег... Слипшиеся комья ударялись о накаленное тело паровоза, таяли, текли и отвердевали внизу. Боясь заморозить насосы, Скурятников задавал все новые порции топлива. Тяга усилилась, и угольная мелочь почти целиком вылетала через трубу. Потоки искр метнулись в небо, и это было единственным освещением для Решеткина. Он нахлобучил шапку и с прыжка ухватился за собачки песочницы - винты, наглухо запирающие ее крышку. Сразу стало тепло и липко в ладони; он понял много позже, что сорвал кожу. Ноги в сапогах соскальзывали с котла. Тогда он изо всей силы подтянулся на руках и кое-как оседлал машину.

Приходилось сбивать собачки, они не отвинчивались. Колпак отвалился, и Решеткину удалось железным прутом нащупать под песком трубу. Ушло много бесценного времени, чтоб пропихнуть туда смерзшиеся комья. Ветер ломал ему руки, рвал одежду, и парень ощутил напористую силу его мускулов, гибких и ледяных. Налипший в ладони песок мешал работать, пальцы коченели и сами тянулись за пазуху, греться... Кстати, там имелась у него пакля; он сунулся за нею, чтобы досуха вытереть кровь, но потерял равновесие и свалился бы к колесам, если бы не подвернувшиеся поручни. Стало страшно и обидно. Срывая снег с лица, выкрикивая ругательства, лишь бы заглушить садную боль во всем теле, цепляясь за паропроводные трубы, он полез обратно. Требовалось выкинуть из песочницы набившийся снег и поставить крышку на место. Под ноги забивался лед с песком, и Решеткин едва не плакал от ярости... Все это время паровоз работал вхолостую. Рельсы должны были светиться, если бы не поступала постоянная снежная смазка.

А, сукины дети... песку не могли насушить!.. Избитый, окровавленный, дрожа заметно для глаза (и даже бумажку с губы сорвало!), он вернулся в будку. Он улыбнулся, когда первый сильный рывок обозначил движение. Тем временем успели связать проволоку, а Скурятников все румянел, все кормил своего рыжего зверя. Целое зарево искр шло над паровозом. Никто не произносил ни слова; затихшие, все прислушивались к повизгиванию колес и переглядывались. Теперь власти у всех стало поровну. Очень медленно, хотя поршни работали на полную, с пятикилометровой скоростью, они выбирались на Шамаевское плато. Все отчетливо помнили, что воды в котле было еще на четверть стекла. Вместе с тем видно стало по манометру, как садился пар. Они берегли его и не пытались закачать дополнительное количество воды, чтобы не сбавлять ходу. Опасность заноса оставалась позади. Так, значит, не за пивом в дружеской пирушке, а вот как достается она, зрелость мастера!

Ну, теперь лишь бы спуститься, товарищи...

Решеткину промыли руки и, приложив на место оторванный лоскуток кожи, замотали платком. Парень морщился и, верно от боли, дразнил Скурятникова. (Всем было известно, что в отсутствие одного бригадного кондуктора ходит кочегар к его жене, беспутной и шалой бабенке. По малости все грешили в Черемшанске; что касается Скурятникова, то, зная характер супруга, ждали от этого предприятия если не приблудного младенца, то поломанного кочегарского ребра.) Скурятников отшучивался, как умел, и облизывал губы, еще сохранявшие вкус краденых поцелуев...

Тем временем паровоз рывками набирал скорость. Снова замолкли. Сайфулла глядел наружу, опасаясь оборвать состав неравномерным ходом машины; Решеткин приготовился крепить тендерные тормоза... В этот момент и произошло несчастье.

В топке зашумело, и желтоватый клуб пара плеснулся сквозь шуровочную щель. Густо запахло железом и кипятком. Внезапно в водомерном стекле исчез уровень. Решеткин крутнул пробный кран, воды в котле не было; он схватился за инжектор - оба не качали. Все стало ясно: воды в тендере было мало, она на подъеме ушла назад, и всасывающие рукава инжекторов не доставали до нее. Теперь же, при спуске, она откачнулась вперед... и никогда так не шумел, не хлопотал огонь, почуяв свою силу.

бы скорее провалить жар, и за шипеньем пара не слышно было голосов. С разгона паровоз продолжал идти, но, в сущности, это двигалось уже мертвое тело. Вскоре его поршни замерли совсем. Можно было и не заглядывать в топку. Если только не случилось самого худшего в судьбе машиниста, поджога огневой коробки, то есть прямого убийства паровоза, следовало считать, что контрольные пробки расплавлены. Лицо Сайфуллы дергалось, ручейки пота вымывали полоски копоти с его щек. Остатками пара он дал последний сигнал бригаде- тормозить.

Надо было предупредить Черемшанск о катастрофе. Решеткин, физически самый стойкий из всех, отправился на ближайший разъезд, к телефону; едва спустился вниз, тотчас растворился в метели. Здесь, на оголенном месте, никакой преграды не было ветру. Он налетал, и свистковый клапан звучал на одной унылой ноте; он налетал в поисках любой щелочки, чтобы немедленно просунуть в нее целый сугроб. По пояс проваливаясь в снегу, бежали кондуктора спросить о причинах остановки, и, пожалуй, это было самое стыдное-объяснять им. (Один какой-то неунывающий смазчик, пользуясь случаем, щупал буксы своих вагонов, еще не догадываясь ни о чем.) Состав заносило, колес не было видно. Наверно, часа через два все это будет под снегом, который уже не растает никогда, никогда!.. Легкой ломкой корочкой льда успел покрыться паровоз. Тогда Скурятников уселся на груде угля и опустил голову. Минут через десять он достал гармошку и несмело приложил к губам, заклинательно поглядывая в залитую топку. Но не вставало убитое божество. С видом полного безразличия он спрятал свой инструмент; стало ясно, что завтра же ему придется искать какую-нибудь другую должность на свете. Сайфулла молча и без шапки опустился рядом с ним на чугунный пол...

Так ждали они помощи и расправы.