Когда говорят о языке имеют в виду. Реферат: Язык - важнейшее средство человеческого общения
Вопрос о знаковом характере языка имеет очень давнюю историю и встречается уже у ученых глубокой древности, задававшихся вопросом о сущности языка. Так, у Аристотеля мы обнаруживаем следующее высказывание: «Языковые выражения суть знаки для душевных впечатлений, а письмо - знак первых. Так же как письмо не одинаково у всех, так не одинаков и язык. Но впечатления души, с которыми в своих истоках соотносятся эти знаки, для всех одинаковы; также и вещи, впечатление от которых представляет их отображение, тоже для всех одинаковы» (Peri hermeneias). Изложенный с такой лапидарностью тезис Аристотеля лежал в основе теорий XVI-XVIII вв., устанавливающих для всех языков единое логическое содержание при различных формах его обозначения.
Понятие знаковости достаточно широко используется и в работах лингвистов, закладывавших основы сравнительно-исторического языкознания. Однако как употребление самого термина «знак» (или «символ»), так и его понимание очень широко варьируется у разных языковедов. Например, В. Гумбольдт, характеризуя слова как знаки предметов в соответствии с общими положениями своей философии языка, указывает: «Люди понимают друг друга не потому, что они усвоили знаки предметов, и не потому, что под знаками договорено понимать точно одни и те же понятия, а потому, что они (знаки) представляют собой одни и те же звенья в цепи чувственных восприятии людей и во внутреннем механизме оформлеlt;12gt;ния понятий; при их назывании затрагиваются те же самые струны духовного инструмента, в результате чего в каждом человеке возникают соответствующие, но не одни и те же понятия».
Но уже А. А. Потебня, который в ряде существенных теоретических положений сближается с В. Гумбольдтом, в понимании языкового знака предлагает свою точку зрения, во многом связанную с установлением в лингвистике психологического истолкования категорий языка и оказавшую в дальнейшем большое влияние на понимание этой проблемы в русской лингвистической литературе. А. А. Потебня прежде всего отмечает, что «в слове (тоже) совершается акт познания. Оно значит нечто, т. е., кроме значения, должно иметь и знак». Затем он поясняет: «Звук в слове не есть знак, а лишь оболочка, или форма знака; это, так сказать, знак знака, так что в слове не два элемента, как можно заключить из вышеприведенного определения слова как единства звука и значения, а три». В дальнейшем изложении А. А. Потебня вносит новые уточнения в свое понимание языкового знака. Знак, пишет он, «есть общее между двумя сравниваемыми сложными мысленными единицами, или основание сравнения, tertium comparationis в слове». И далее: «Знак в слове есть необходимая замена соответствующего образа или понятия; он есть представитель того или другого в текущих делах мысли, а потому называется представлением».
Школа Ф. Ф. Фортунатова при определении характера языкового знака больший упор делает на внешнюю языковую форму языка, сохраняя, однако, представление в качестве важного элемента в образовании языковой единицы. Сам Ф. Ф. Фортунатов говорит об этом следующее: «Язык, как мы знаем, существует главным образом в процессе мышления и в нашей речи, как в выражении мысли, а кроме того, наша речь заключает в себе также и выражение чувствований. Язык представляет поэтомуlt;13gt; совокупность знаков главным образом для мысли и для выражения мысли в речи, а кроме того, в языке существуют также и знаки для выражения чувствований. Рассматривая природу значений в языке, я остановлюсь сперва на знаках языка в процессе мышления, а ведь ясно, что слова для нашего мышления являются известными знаками, так как, представляя себе в процессе мысли те или другие слова, следовательно, те или другие отдельные звуки речи или звуковые комплексы, являющиеся в данном языке словами, мы думаем при этом не о данных звуках речи, но о другом, при помощи представлений звуков речи, как представлений знаков для мысли».
Пожалуй, более сжато и четко излагает мысли своего учителя В. К. Поржезинский, определяя язык следующим образом: «Языком в наиболее общем значении этого термина мы называем совокупность таких знаков наших мыслей и чувств, которые доступны внешнему восприятию и которые мы можем обнаруживать, воспроизводить по нашей воле». Но собственно знаком и в данном случае является не сама звуковая сторона слова, а представление о ней: «...представление звуковой стороны слова является для нас символом, знаком нашего мышления, вместо представления того предмета или явления нашего опыта, которое остается в данный момент невоспроизведенным».
У представителя казанской школы русского языкознания В. А. Богородицкого наблюдается стремление подойти к рассмотрению природы языкового знака несколько с иной стороны. Отмечая, что «язык есть средство обмена мыслей», что вместе с тем он «является и орудием мысли», а также «показателем успехов классифицирующей деятельности ума», В. А. Богородицкий пишет: «При этом обмене слова нашей речи являются символами или знаками для выражения понятий и мыслей». Ниже он уточняет: «Таким образом, слова,lt;14gt; будучи знаками или символами предметов и явлений, как бы замещают эти последние, причем называемый предмет или явление может быть во время речи налицо, а может и отсутствовать, воспроизводясь воспоминанием или воображением».
Как явствует из приведенных высказываний, природа слов получала двоякое истолкование и могла пониматься как явление двойственного или даже тройственного характера. Последняя точка зрения преобладала, подчеркивая сложность отношений, существующих между звуковой стороной слова и его значением. Но независимо от того, является ли «обозначаемое» реальным предметом или же психическим представлением о нем, отношение его с «обозначающим» (т. е. знаком) не меняется.
Не вдаваясь, однако, в подробный разбор приведенных суждений о языковом знаке, следует отметить в них общность направления, по которому идет разработка данной проблемы. При всех различиях подхода к ней можно усмотреть общее стремление осмыслить природу языкового знака в контексте взаимоотношений языка с психической деятельностью человека, причем в этом взаимоотношении язык выступает как самостоятельное и независимое явление. Тем самым внимание исследователя сосредоточивается на изучении языкового знака как категории собственно лингвистической, на установлении его языковой специфики. Однако сам термин «знак» во всех случаях не получает более или менее твердого и специального лингвистического определения, обозначая психическую категорию (представление) и являясь заместителем предметов и явлений или даже отождествляясь, как у В. Гумбольдта, с формой языка.
Совершенно по-иному стал рассматриваться этот вопрос со времени выхода в свет книги Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики». Пожалуй, наиболее существенным в учении Ф. де Соссюра о знаковом характере языка явился тот тезис, в соответствии с которым язык как система знаков ставился в один ряд с любой другой системой знаков, «играющей ту или иную роль в жизни общества»; поэтому изучение языка на равных основаниях и тождественными методами мыслится в составеlt;15gt; так называемой семиологии - единой науки о знаках. «Язык, - пишет в этой связи Ф. де Соссюр, - есть система знаков, выражающих идеи, а следовательно, его можно сравнить с письмом, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д. и т.п. Можно, таким образом, мыслить себе науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества... мы назвали бы ее «семиология». С этой общей установкой Ф. де Соссюра связаны и другие стороны его учения: замкнутость системы языковых знаков в себе, фактический отрыв синхронического аспекта языка от диахронического, статичность системы языка и многое другое. Но все же основным положением концепции Ф. де Соссюра в отношении рассматриваемой проблемы, получившим, кстати говоря, наибольшее развитие в теориях знаковости или «символичности» языка многих зарубежных лингвистов, является указанный тезис, в соответствии с которым язык лишается всяких специфических особенностей и, следовательно, способности функционировать и развиваться по свойственным только одному ему внутренним законам. Качественные характеристики отдельных структурных компонентов языка при такой постановке вопроса также неизбежно нивелируются.
Основное направление последующих многочисленных работ, посвященных проблеме языкового знака и в большей или меньшей степени примыкающих к идеям Ф. де Соссюра, сосредоточивается в первую очередь на стремлении выявить в языке черты, которые сближали бы его с другими видами знаковых систем. В этих работах и выкристаллизовывалось понимание термина «языковой знак» в том смысле, который обусловливается положением языка в семиологии (или, как иногда также говорят, семиотике), в результате чего проблема характера языкового знака фактически оказалась исключенной из научного рассмотрения лингвистов и превратилась в проблему знаковой природы языка.
Языковой знак отныне уже не собственно языковое явление, находящееся в своеобразных и сложных отношениях с психическими и логическими категориями, ноlt;16gt; условная материальная форма обозначения некоторого внутреннего содержания, ничем по существу не отличающаяся от обычного ярлыка. Вследствие этого подверглись резкому изменению и методологические установки, лежавшие в основе изучения языка: если ранее понятие «языкового знака» было одной из частных проблем науки о языке, то теперь это уже определенная лингвистическая концепция, которая обусловливает понимание природы и сущности языка в целом. Большинство работ соссюровской ориентации (если не говорить о философском осмыслении проблемы знака, например, в трехтомном труде Е. Cassirer «Philosophie der symbolischen Formen») варьируют те темы, которые впервые прозвучали в «Курсе общей лингвистики». Таковы, например, статьи Е. Lerch «Von Wesen des sprachlichen Zeichens» («Acta linguistica», 1, 1939), W. Brцcker und J. Lohman «Vom Wesen des sprachlichen Zeichens» («Lexis», 1, 1948) и др., авторы которых стремятся выявить общие черты в естественных и условных знаках. Но вместе с тем мы встречаемся и с попытками развить или видоизменить учение Ф. де Соссюра о знаковом характере языка и даже подойти к нему критически. Наиболее интересными работами подобного рода являются статьи Э. Бенвениста и Ш. Балли. Их краткое содержание можно передать словами В. Пизани из его обзора работ по общему языкознанию и индоевропеистике за последние 15 лет.
«Э. Бенвенист доказывает, что знак отнюдь не имеет произвольного характера (arbitraire), как полагал женевский исследователь. Точнее говоря, он произволен по отношению к внешнему миру, но неизбежно обусловлен в языке, так как для говорящего понятие и звуковая форма нераздельно связаны в его интеллектуальной деятельности, функционируют в единстве. Понятие образуется на основе звуковой формы, а звуковая форма не воспринимается интеллектом, если она не соответствует какому-либо понятию. Изменения в языке возникают вlt;17gt; результате перемещения знака по отношению к внешнему объекту, но не в результате перемещения обоих элементов знака по отношению друг к другу. Значения знаков в синхронии, постоянно нарушаемой и восстанавливаемой системы, соотносимы друг с другом, так как они противопоставляются друг другу и определяются на основе своих различий.
Ш. Балли, отталкиваясь от установленного де Соссюром различия между произвольным (например, arbre) и обусловленным (например, dix-neuf, poir-ier) знаками, различает обусловленность внешней формой (восклицание, ономатопейя, звуковой символизм, экспрессивное ударение) и обусловленность внутренними отношениями (ассоциативные группы значений) и приходит к выводу о необходимости установления следующего идеального принципа: сущность полностью обусловленного знака состоит в том, что он покоится на определенной внутренне необходимой ассоциации, а сущность полностью произвольного знака - в том, что он связывается со всеми другими знаками на основе внешних факультативных ассоциаций. Между этими двумя крайними полюсами протекает жизнь знака».
У некоторых языковедов можно отметить стремление провести разграничение между знаком и символом, когда в последнем устанавливается наличие известной связи между обозначаемым и обозначающим, или же выделить различные типы знаков. Например, Сэндман выделяет симптомы, или естественные знаки, сущность которых основывается на естественном соединении двух явлений (побледнение лица «означает» определенные чувства) и искусственные, или универсальные, знаки. В пределах этой последней группы в свою очередь выделяются: 1) дифференцирующие знаки, или диакритики, характеризующиеся полной независимостью формы знака от его «значения» (одна форма дифференцирующего знака в такой же степени пригодна, как и другая; например, памятный узел на носовом платке или любая друlt;18gt;гая отметина), и 2) символы, в которых между формой и значением наличествует известный параллелизм или аналогия (например, крест на котором был распят Христос, в христианской религии). По Сэндману, указанные типы знаков представляют разные ступени развития языковых знаков, и, в частности, лексические единицы современных развитых языков являются якобы комбинацией диакритиков с символами.
Подобные разграничения ничего нового не вносят в теорию знакового характера языка, так как сохраняют основной тезис Ф. де Соссюра и по-прежнему помещают язык в одном ряду с различными знаками и сигналами, лишая его всяких специфических качеств. Мало что изменяется и от того, что язык ставится в ряд то с одним, то с другим видом знаков, поскольку он при этом продолжает рассматриваться в целом только как одна из разновидностей знаковых систем.
Ради полноты, может быть, следовало бы упомянуть также и о Л. Ельмслеве (в частности, о его работе Omkring Sprogteoriens Grundlжggelse» Kшbenhavn, 1943), в лингвистической концепции которого понятие знаковости языка занимает видное место. Но именно потому, что знаковый характер языка является отправным моментом в его рассуждениях, представляется нецелесообразным останавливаться на его лингвистической системе, не разобрав предварительно основного вопроса о действительной сущности языка.
В советском языкознании проблема знакового характера языка в течение значительного времени (пожалуй,lt;19gt; со времени выхода в свет трех выпусков «Эстетических фрагментов» Г. Шпета, 1922-23) была своеобразным табу, которое только недавно было нарушено работами Е. М. Галкиной-Федорук (см. ее статью «Знаковость в языке с точки зрения марксистского языкознания» в журнале «Иностранные языки в школе», 1952, № 2), А. И. Смирницкого (см. его работы «Объективность существования языка». Изд-во МГУ, 1954; «Сравнительно-исторический метод и определение языкового родства». Изд-во МГУ, 1955) и др. Е. М. Галкина-Федорук подходит к разрешению данной проблемы по преимуществу в плане философском. А. И. Смирницкого интересует прежде всего лингвистический аспект данной проблемы, и его положение о сочетании в языке произвольных и обусловленных (мотивированных) элементов в той общей форме, которую предлагает сам автор, заслуживает всяческого внимания.
Прежде чем приступить к решению вопроса о знаковом характере языка, надо возможно точнее определить и установить природу и сущность явлений, о которых идет речь.
Сначала, естественно, надо определить, что такое знак. Видимо, это понятие может истолковываться в разных аспектах (в том числе и в философском); нас здесь интересует только лингвистическое его определение. Оно также не является единообразным. Иногда знаком называют лишь внешнее и доступное чувственному восприятию обнаружение или указание какого-либо понятийного содержания. Но такое истолкование знака невозможно принять, так как без соотнесения с содержанием или, как иногда говорят, с внутренней его стороной знак не есть знак - он ничего не означает. Поэтому правильнее вместе с Соссюром толковать знак как комбинацию внутренней и внешней сторон или как целое, составными элементами которого являются означающее и означаемое. Вместе с тем при лингвистическом расlt;20gt;крытии этих частных понятий (означающее и означаемое) представляется необходимым внести существенные коррективы в объяснение их Соссюром. Он говорит о том, что «языковой знак связывает не вещь и имя, но понятие и акустический образ», он пытается лишить знак всех качеств материальности (довольно безуспешно, так как сам же говорит о чувственности акустического образа) и называет его «двухсторонней психической сущностью». В дальнейшем развитии языкознания и был сделан этот необходимый корректив. Когда говорят о знаковой природе языка, ныне обычно имеют в виду характер взаимоотношений звуковой оболочки слова с его смысловым содержанием или значением. Следовательно, вопрос о знаковом характере языка самым тесным образом переплетается с вопросом о сущности лексического значения. Совершенно очевидно, что принципиально и неизбежно по-разному должен решаться вопрос о знаковой природе языка в зависимости от того, определяется ли лексическое значение слова как специфическая в своих особенностях часть языковой структуры, т. е. как чисто лингвистическое явление, или же оно выносится за пределы собственно лингвистических явлений. В этом последнем случае говорят о том, что слово служит для обозначения понятий или предметов, которые, следовательно, и составляют значение слова.
Далее важно знать основные и характерные черты знака, определяющие его сущность. Только после установления совокупности этих особенностей и соотнесения их с фактами языка можно говорить о том, в какой степени языку свойствен знаковый характер. Представляется целесообразным именно с этого и начать. B качестве основной особенности знака обычно называют полную произвольность его связи с обозначаемым содержанием. В плане собственно языковом отмечается отсутствие внутренней мотивированности между звуковой оболочкой слова и его лексическим содержанием. Произвольность (немотивированность) знака, может быть, и является основной, но отнюдь не единственной его особенностью, и учитывать только одну этуlt;21gt; особенность - значит решать данный вопрос в заведомо суженной перспективе. Знак как таковой характеризуется также и другими весьма существенными чертами, которые нельзя оставлять без внимания.
К ним относятся:
1. Непродуктивность знака. Знак не может служить основой для развития обозначаемого им содержания или даже способствовать тем или иным образом подобному развитию. Так, например, ракета, которой дается сигнал к военной операции, или различного рода дорожные знаки никак не могут способствовать изменению того содержания, которое условно связывается с ними и которое произвольно можно заменить другим.
Непродуктивность знака имеет и другую сторону. Знаки не способны на «творческие» комбинации. Соединение знаков есть механическое соединение «готовых», фиксированных «значений», не могущих своей комбинацией служить выявлению и развитию потенциальных значений компонентов. Так, соединение ряда тех же дорожных знаков не оказывает никакого влияния на смысловое содержание каждого из них в отдельности. В таком соединении знаков нередко безразличен и порядок их следования, лишь бы в своей совокупности они сигнализировали о сумме определенных «значений». К комбинации знаков вполне уместно применить арифметическое правило: от перестановки мест слагаемых сумма не меняется.
2. Отсутствие смысловых отношений. Эта черта знака примыкает к предыдущей, но характеризует его несколько с иной стороны.
Знаки могут употребляться не только изолированно, но и образовывать целые «системы». Однако подобные системы знаков могут значительно различаться по своей природе, и неправомерно рассматривать их в одном плане. Так, следует резко разграничивать, с одной стороны, такие системы, как знаки Морзе или морская сигнализация флажками, и, с другой - систему цветовых дорожных сигналов. В первом случае мы фактически имеем дело с «изображением» иными способами установленного буквенного алфавита определенных языков. Они являются в такой же степени системами знаков, какlt;22gt; обычные письменные алфавиты: через их посредство только фиксируется и воспроизводится речь, нормам и закономерностям которой они полностью подчинены. Именно поэтому, например, при сигнализации морскими флажками можно в такой же степени проявить свою безграмотность, как и в обычном письме.
Иное дело системы, подобные дорожным знакам, которые и имеют в виду языковеды, трактующие об отношениях знаков.
Иост Трир, например, утверждает, что красный цвет дорожной сигнализации воспринимается нами как определенный сигнал только в силу наличия наряду с ним других цветовых сигналов. Подобного рода отношения знаков Трир переносит на смысловые отношения слов и стремится доказать, что лексическое значение каждого данного слова существует постольку, поскольку им обладают другие слова этой же смысловой сферы («Смысловые поля»). В данном случае логические противопоставления, существующие независимо от знаков, трактуются как противопоставления, а следовательно, и смысловые отношения самих знаков. В действительности же собственнно смысловых отношений у знаков не может быть, что явствует как из изложения предыдущего раздела (непродуктивность знака), так и из абсолютной заменимости знака в подобного рода системах знаков. Трехчленная система цветовых дорожных знаков (красный - зеленый - желтый), принятая в Советском Союзе, определяется четкой воспринимаемостью этих цветов, но если какой-нибудь из данных цветов будет заменен другим (например, желтый синим), то никакого изменения в «значении» других знаков не произойдет. Подобная абсолютная заменимость знака достаточно наглядно показывает отсутствие у знаков внутренних смысловых отношений.
3. Автономность знака и значения. Знак в силу своей абсолютной условной (немотивированной) связи с обозначаемым содержанием может обладать независимой от этого содержания ценностью, вести, так сказать, независимое существование. Так, сам по себе цвет, широко применяющийся в разнообразных сигнальных системах, имеет и самостоятельную (например, эстетическую) ценность. Часто при этом сама знаковая функция является вторичной. Звуковые сигналы или условные слова (пароли) могут обладать определеннойlt;23gt; ценностью или значимостью и помимо своего знакового использования.
Но более важной особенностью знака является автономность существования его «значения». Оно может формироваться и существовать совершенно независимо от самого знака и затем находить любое условное выражение, т. е. абсолютно произвольно связываться с любым знаком, к которому обычно применяется единственное требование - возможно более четкая воспринимаемость. Так, например, «значения» дорожных знаков, несомненно, устанавливаются и определяются до того, как они условно связываются с определенными цветами, которые их «выражают»; эти «значения» могут быть легко разъединены с принятым ныне цветовым способом их выражения и связаны с любыми другими знаками,
4. Однозначность знака. Знак не допускает никаких добавочных истолкований его смыслового содержания, это абсолютно противоречит его природе. Его прямое и единственное «значение» не подлежит изменению в зависимости от конкретной ситуации его функционирования, он не знает влияния контекста. Так, вне зависимости от того, в каких условиях машинист паровоза, ведущий поезд, видит на пути красный цвет, он может его понять только в одном и единственном смысле. Влияние «контекста» на знак можно, правда, видеть в том, что красный цвет машинист истолковывает определенным образом только на железнодорожных путях. В этом случае за пределами железнодорожного транспорта знак перестает для машиниста быть знаком, он теряет свою знаковую функцию.
Отмечая разбираемую особенность знака, Ф. Кайнц совершенно справедливо пишет: «Морские коды, военные сигналы, дорожные знаки - застывшие, схематические и непродуктивные системы. Их знаки не способны к видоизменению и комбинированию. Они должны применяться как таковые; они не терпят никаких творческих новшеств, чтобы примениться к ситуации, не учтенной при установлении сигналов».
Конечно, с одним и тем же знаком можно условно соединить два «значения», но в этом случае мы будемlt;24gt; иметь не один полисемантичный, а два разных знака, так как никакой внутренней общностью два разных «значения», связанных с единой формой своего обнаружения, не могут обладать. Так, выстрел, с помощью которого открывается спортивное состязание или подается сигнал к штурму укреплений противника, есть не один полисемантичный знак, а два разных знака. Это, так сказать, знаки-омонимы.
5. Отсутствие эмоционально-экспрессивных элементов. Знак как таковой абсолютно «бесстрастен», он лишен всяких экспрессивных и эмоциональных элементов, которые, если бы они обнаруживались в нем, лишь мешали бы выполнению знаком его прямой функции. По своей целенаправленности знаки полностью поглощены задачей обозначения только некоторого понятийного содержания. Разумеется, они могут обозначать эмоции, но только как понятия о них. Они даже способны вызывать эмоции (так, объявление победы с помощью того или иного знака в спортивном соревновании не может не вызвать чувства радости или печали у соревнующихся команд). Однако совершенно очевидно, что во всех подобных случаях эмоциональные элементы связаны не с самим знаком. Лучшим доказательством того, что это действительно так, является абсолютная невозможность построения какой-либо стилистики знаков.
Можно было бы, очевидно, привести еще и иные характеристики знака, но и перечисленных достаточно, чтобы рассмотреть вопрос о знаковости языка в более широкой, чем это обычно делается, перспективе. С этой целью следует установить, в какой мере применимы к языку и, в частности, к его основной единице - слову все перечисленные характеристики знака. При этом заранее следует принять во внимание следующее обстоятельство: все перечисленные существенные черты знака бесспорно присутствуют у любого из них. Отсюда следует сделать логический вывод, что о знаковом характере языка с полной определенностью можно говорить только в том случае, если все названные признаки знака можно будет обнаружить также и в словах. Что касается возможности дифференцированного подхода к отдельным элементам языка с точки зрения их знаковости, то об этом будет специально сказано ниже.lt;25gt;
Начнем рассмотрение приложимости характеристик знака к словам в обратном порядке.
1. Эмоционально-экспрессивные элементы. Если отсутствие этих элементов является одной из самых характерных черт знака, то она находится в резком противоречии с теми качествами, которые характеризуют слово. Оно всегда находится в одном из стилистических слоев языка и поэтому неизменно несет определенную эмоциональную или экспрессивную нагрузку. На этом качестве слов построено образование стилистических синонимов, позволяющих в разном эмоционально-экспрессивном аспекте представить примерно равное понятийное содержание. Ср. лик - лицо - физиономия - рожа - морда - рыло. Именно эти эмоционально-экспрессивные качества слов, обращающихся непосредственно к чувству людей, делают возможным создание художественных произведений. Практика машинного перевода стремится отслоить эмоционально-экспрессивные элементы как «избыточные» от предметно-понятийного содержания слов. Если применительно к изолированным словам (за сравнительно небольшим исключением) это оказывается возможным в силу того, что эмоционально-экспрессивные элементы только связаны со словами, но не входят непосредственно в лексическое значение слова (см. главу 6-ю книги В. А. Звегинцева «Семасиология». Изд-во МГУ, 1957), то в отношении сложных образований литературно-художественных произведений это оказывается невыполнимой задачей. Так, едва ли поддается «смысловому» переводу или даже просто пересказу, например, такой стих А. Блока:
Нежный друг с голубым туманом,
Убаюкан качелью снов,
Сиротливо приникший к ранам
Легкоперстный запах цветов.
2. Однозначность знака. Полисемия слов - чрезвычайно распространенное явление и может рассматриваться как одна из главных особенностей смысловой стороны слов. Вместе с тем отличительной чертой полисемантичного слова является смысловая связь между отдельными элементами его часто весьма сложной смысловой структуры. Само существование подобной связи обеспечивает единство слова. Таким образом,lt;26gt; полисемантичность большинства слов находится в противоречии с однозначностью знака.
3. Автономность знака и значения. Этой особенности знака косвенно касается в своей статье Е. М. Галкина-Федорук. Она пишет: «...звуковая сторона слова может пониматься как знак, закрепленный за предметом, вещью, действием, т. е. содержанием слова... Каждое слово, т. е. звуковой комплекс, есть знак, закрепленный за вещью и общественно утвержденный за ней». В подтверждение своего суждения Е. М. Галкина-Федорук ссылается на К. Маркса, который писал: «Название какой-либо вещи не имеет ничего общего с ее природой». Опираясь, по-видимому, на это высказывание К. Маркса, в той же статье Е. М. Галкина-Федорук замечает: «Ведь слово рыба совершенно условно связано с известного рода видом живых существ, обитающих в воде, звуковой комплекс - только знак, а не зеркальное отражение, не образ, не слепок, как это присуще понятию о предмете. По-немецки рыба звучит Fisch, по-французски - poisson. Русское слово стол по-немецки звучит Tisch, по-французски - table, по-итальянски - mensa, по-английски - table».
Прежде всего следует отметить, что «утверждение» обществом связи значения с определенным звуковым комплексом отнюдь не является особенностью слова. Такое «утверждение» можно обнаружить и у знака. Например, государственный герб является признанным всем обществом знаком (символом) того или иного государства, но это обстоятельство не превращает его из знака в элемент языка.
Далее - и это основное - приведенные цитаты могут дать основание предположить, что Е. М. Галкина-Федорук признает за значением слова и его звуковой оболочкой («звуковым комплексом») известную автономность, поскольку звуковой комплекс рыба «совершенно условно связан с известного рода видом живых существ» (подобно этикетке на банке рыбных консервов). Однако подобное понимание роли звуковой оболочки слова непраlt;27gt;вильно. Звуковая оболочка слова неотделима от своего смыслового содержания и, помимо выражения этого содержания, никаких других функций не имеет, т. е. автономностью не обладает. Как не существует «чистого» лексического значения вне определенной звуковой оболочки, так в языке не существует и «звукового комплекса» без определенного значения. Отсутствие у звуковой оболочки слова автономности отнюдь не опровергается и приведенной ссылкой на К. Маркса. Название какой-либо вещи, конечно, не имеет ничего общего с природой обозначаемой вещи (трудно себе даже представить, каким образом звуковой комплекс может быть зеркальным отражением, образом или слепком вещи), но звуковой облик этого названия функционирует в системе данного языка только в совершенно определенном виде и, кроме того, как это ни парадоксально на первый взгляд, частично обусловлен лексическим значением слова, которое никак нельзя отождествлять с обозначаемой словом вещью.
Звуковая оболочка слова конструируется не из произвольных звуков, а из звуков определенного языка, образующих его фонологическую систему и поэтому находящихся в определенных взаимоотношениях как между собой, так и с другими структурными элементами языка. Они наделены твердо фиксированным функциональным значением, в силу чего нельзя, например, немецкое t и русское т или немецкое а и русское а, если они даже артикулируются совершенно тождественным образом, рассматривать как одни и те же речевые звуки. Поскольку они принадлежат к разным фонологическим системам, их следует рассматривать как разные речевые звуки. Эта особенность звуков речи, нередко истолковываемая как смыслоразличительная их функция, не может не оказывать на формирование в каждом конкретном языке слов определенного звукового облика. Кроме того, следует учесть, что звуковая оболочка слова не является для нас монолитным и гомогенным образованием. Мы выделяем в ней звуковые комплексы, которые определяются нами как отдельные компоненты слова (корень, основа, окончание и др.) и которые, по меньшей мере в части своей (префикс, суффикс, флексия), имеют строго обусловленный звуковой облик. А это с новой стороны определяет зависимость междуlt;28gt; звуковой оболочкой слова и его лексическим значением, так как в зависимости от характера этого значения (т. е. отнесенности к числу именных или глагольных разрядов слов определенного значения) слово может получать в качестве флексий, префиксов или суффиксов (во флективных и агглютинативных языках) строго обусловленные звуковые комплексы.
Ср. такие примеры, как: мот-овств-о, мот-овств-ом, мот-овств-у и мот-а-ть, мот-ану-ть и т. д.; шут-овств-о, шут-овств-ом, шут-овств-у и шут-и-ть, шуч-у и т. д.; или води-тельств-о, строи-тельств-о, вмеша-тельств-о. Соответственно в узбекском языке: китоб-лар-ингиз-да - «в ваших книгах», дафтар-лар-ингиз-да» - «в ваших тетрадях» и т. п.
Из изложенного отнюдь не явствует, что мотивированность звуковых элементов слова вскрывается только в производных словах, а в корневых она полностью отсутствует. Не следует забывать, что слова, корневые с точки зрения структуры современного языка, могут быть исторически сложными образованиями (таковы, например, нем. Stern, Horn, Hirsch). С другой стороны, теория детерминативов, хотя и неясная еще во многих существенных деталях, вносит важные коррективы в еще не устоявшееся понимание структуры корня и позволяет еще дальше углубить мотивированность звуковых элементов слова. Наконец, нет оснований пренебрегать и теорией Ш. Балли о внешней и внутренней обусловленности элементов языка (см. выше). Если допустить вполне естественную возможность перехода из внешней обусловленности во внутреннюю, то вопрос об автономности звуковой оболочки слова вообще может отпасть.
Что касается автономности существования значения слова, то, как известно, именно эта автономность составляла основу теорий универсальной или философской грамматики, достаточно основательно разобранных в языкознании. Нелишне вспомнить, что еще Б. Дельбрюк писал по этому поводу: «Мне кажется, что в результате проведенных до сих пор исследований установлено основное положение, согласно которому понятия медленным и трудным путем развиваются вместе со звучанием слов и с их помощью, а не образуются у человека независимо от языка и затем лишь облекаются в словесные обоlt;29gt;лочки». Дальнейшие исследования в этой области как лингвистов, так и в особенности психологов не только не поколебали, но даже укрепили это положение.
Таким образом, и данная характеристика знака оказывается неприменимой к словам.
4. Системные отношения. Слово ведет в языке не изолированное существование, как это имеет место у знака, а связано многочисленными нитями с другими словами, и часто именно этими смысловыми взаимоотношениями обусловливается изменение его значения. В подтверждение этого положения можно привести достаточно распространенное и отмеченное еще М. М. Покровским явление, когда парные слова, связанные, например, антонимическими отношениями, ориентируют свое смысловое развитие друг на друга. Так, когда слово крепкий получает переносное значение и начинает применяться для характеристики качества определенных продуктов (крепкий чай, крепкое вино, крепкий табак и пр.), то и его антоним слабый также приобретает соответствующее значение (слабый чай, слабое вино, слабый табак и пр.). Системная обусловленность значения слова проявляется и в том, что наличие большего или меньшего количества слов в так называемых лексико-семантических группах или системах оказывает прямое влияние на значение отдельных членов этой группы. Для иллюстрации этого положения можно воспользоваться примером И. Трира, не делая при этом тех далеко идущих выводов, которые делает он.
Если сопоставить трехбалльную номенклатуру оценок (плохо - удовлетворительно - хорошо; такая система оценок существовала в наших вузах в 30-х годах) с четырехбалльной (плохо - удовлетворительно - хорошо - отлично), то значение оценки «удовлетворительно» оказывается в них явно неравнозначным. Как уже указывалось выше, И. Трир на основе подобных фактов утверждает, что каждое слово в отдельности обладает значением постольку, поскольку обладают значениемlt;30gt; другие слова. Такой крайний вывод совершенно не оправдан, так как лишает слово всякой смысловой самостоятельности, но вместе с тем само по себе наличие смысловых отношений у слов, как показывают и приведенные примеры, является бесспорным фактом. Следует при этом заметить, что подобными отношениями охвачено большинство слов каждого языка, образуя в своей совокупности его лексическую систему в целом.
Как было отмечено выше, подобных смысловых отношений подлинный знак лишен. Таким образом, и данным своим качеством основная единица языка - слово не согласуется с природой знака.
5. Непродуктивность знака. Жизнь слова находится в самом резком противоречии с этой характеристикой знака. Значение слова не имеет той мертвой статичности, которая свойственна «значению» знака; в истории слов одно из первых мест принадлежит именно изменениям их смысловой стороны, изменениям их лексического значения. Важно при этом отметить, что эти изменения осуществляются не в «чистых» значениях, автономно существующих, и независимых от своего звукового выражения; подобного рода «чистых» значений не существует, и, следовательно, развитие значения не может протекать независимо. Лексическое значение есть обязательный компонент слова, представляющего неразрывное единство «внутренней» (значение) и «внешней» (звуковая оболочка) сторон. В разделе об автономности знака и приложимости этой характеристики знака к языку вопрос о взаимоувязанности этих сторон слова получил свое освещение в несколько ином аспекте, но также в положительном смысле. Наблюдения над жизнью слова дают все основания для вывода о том, что звуковая оболочка слова, независимо от которой значение не может существовать, играет существенную роль в смысловом развитии слова, служа основой этого развития и тем самым, характеризуясь качествами продуктивности. Это положение отчетливее всего проступает при сопоставлении разноязычных слов с тождественной «направленностью на действительность». Ясно, что если бы речь шла только о «чистых» и самопроизвольно развивающихся значениях, под которыми обычно разумеют логические понятия или же «вещи», то история смыслового развития слова исчерпывалась бы историей становlt;31gt;ления данного логического понятия или же историей соответствующей вещи. Однако ознакомление с семасиологическим развитием слов показывает, что его отнюдь нельзя отождествить ни с историей становления понятия, ни с историей обозначаемой словом вещи. Разноязычные слова с тождественной «направленностью на действительность» в силу уже того обстоятельства, что они обозначают одни и те же предметы, должны были бы быть также абсолютно однозначными. Однако, как правило, мы и в данном случае наблюдаем иную картину. Так, например, по своим лексическим значениям русское стол отнюдь не однозначно с английским table. По-английски нельзя употребить слово table в смысле отдела в учреждении: личный стол (по-английски personnel office), адресный стол (по-английски address bureau), стол заказов (по-английски preliminary - orders department) и т. д. Для значения «питания» в английском также предпочтительно употребляется не table, а слово board или cookery (стол и квартира - board and logging, домашний стол - plain cooking, диетический стол - invalid cookery). С другой стороны, английское table употребляется в значениях, которых не знает русское слово стол: 1) каменная, металлическая или деревянная пластинка с надписями, а отсюда и сами надписи (the table of law); 2) таблица (table of contents of a book; tables of weights and measures; mathematical tables и т. д.).
Происходит все это потому, что лексические значения слов, являясь только компонентами последних, нераздельными их частями, шли в каждом языке своими особыми путями развития, которые в немалой степени обусловливались их звуковой оболочкой.
Но слову свойственна продуктивность и иного порядка, которая возникает при сочетании слов. Сочетание слов выявляет смысловые потенции слова и тем самым способствует развитию его лексического значения. В сочетаниях типа крыша дома, холодная вода, человек идет мы не чувствуем продуктивной силы словосочетаний, так как слова в них выступают в своих четко и твердо фиксированных значениях. Но если мы обратимся к таким сочетаниям, как крыша из ветвей («густые ветви деревьев возвышались над нами зеленой крышей»), холодная брезгливость («он с холодной брезглиlt;32gt;востью смотрел на сидящего перед ним пегого старика»), техника идет («техника ныне идет в деревню»), то продуктивный характер подобных словосочетаний, представляющих значения слов в необычных аспектах и тем самым сообщающих им творческую новизну, предстает с полной очевидностью.
Следовательно, и этим своим качеством слова резко отличаются от подлинных знаков.
До сих пор мы рассматривали вопрос о знаковом характере языка с точки зрения характерных особенностей знака, не получивших пока еще должного освещения и привлеченных в настоящей работе дополнительно. Теперь обратимся к той особенности слов, которая служит основным и обычно единственным аргументом в пользу сближения единиц языка - слов со знаками. Речь идет о произвольности, или немотивированности, связи в слове значения со звуковой оболочкой.
В предыдущем изложении этот вопрос уже косвенно затрагивался. Рассмотрение прочих черт знака и их приложимости к слову дает уже достаточно материала для обоснованного вывода о действительной природе связи значения со звуковой оболочкой слова. Однако в целях возможно более исчерпывающего разрешения всех вопросов, связанных с проблемой знакового характера языка, обратимся к более близкому ознакомлению и с данной стороной разбираемой проблемы.
Прежде всего еще раз необходимо подчеркнуть тот неоспоримый факт, что звуковая сторона слова не может быть соотнесена с природой предметов или явлений, которые данное слово способно обозначать. По сути говоря, в данном случае речь идет о несопоставимых категориях. В слове нет и не может быть такой связи между его звуковым обликом и значением, какую видел в нем, например, Августин Блаженный или даже еще Я. Гримм, доказывавший, что «каждый звук обладает естественным содержанием, которое обусловливается производящим его органом и проявляется в речи». Есlt;33gt;ли рассматривать слово в этом аспекте, то между его звуковой стороной и смысловым содержанием действительно нет ничего общего, и связь этих двух сторон слова можно в этом смысле (и только в этом смысле) назвать условной. Но если этот вопрос рассматривать с лингвистической точки зрения, то тогда, во-первых, неизбежно придется провести разграничение между лексическим значением слова и обозначаемыми им предметами и, во-вторых, признать обусловленность связи лексического значения слова и его звукового облика. Однако эти явления (лексическое значение слова и обозначаемые им предметы), лежащие в разных плоскостях, постоянно смешиваются, точно так же как положение о связи разных сторон слова (смысловой и звуковой) нередко получает неправильное истолкование в результате упрощенного понимания сущности лексического значения слова.
«В каждом конкретном языке, - пишет, например, Б. А. Серебренников, - звуковой комплекс только закрепляется за тем или иным предметом или явлением. Но закрепление не есть отражение свойств и качеств предмета и явления». Исходя из этих предпосылок, действительно, можно говорить о знаковом характере языка. Больше того, они неизбежно приводят к такому выводу, так как отождествляют лексическое значение слова с обозначаемыми им предметами и явлениями и тем самым выводят лексическое значение за пределы собственно лингвистических явлений, а слово превращают в простой ярлык для предметов и явлений. Подобный способ разрешения вопроса о связи значения слова с его звуковой оболочкой стоит на уровне споров древнегреческих философов о том, получают ли предметы свои имена по «природе» или по «установлению».
Не подлежит никакому сомнению, что лексическое значение слова формируется и развивается в непосредственной зависимости от предметов и явлений, которые обозначаются словами, но это отнюдь не единственный фактор, обусловливающий становление лексического значения слова, и сам по себе он еще не дает никакихlt;34gt; оснований для отождествления этого значения с обозначаемым предметом. Грамматические категории, выражающие отношения, также образуются под влиянием тех явлений, которые вскрывает наше сознание в объективной действительности; они отражают реальные отношения этой действительности, но применительно к ним никто не говорит о знаковости, точно так же как никто и не отождествляет грамматические значения с физическими отношениями. В этом смысле лексические значения не отличаются от грамматических значений, они в равной степени являются собственно лингвистическими фактами, хотя и находятся в связи с миром объективной действительности. В связи с вопросом о сущности лексического значения нельзя не вспомнить замечания А. Гардинера: «...предмет, обозначаемый словом пирожное, съедобен, но этого нельзя сказать о значении данного слова».
О связи звуковой оболочки слова с его лексическим значением, понимаемым как чисто лингвистическое явление, достаточно подробно уже говорилось выше. Очень убедительно писал об этом А. И. Смирницкий, отмечавший, что «именно через это звучание (а не через его «образ») коллектив направляет процесс образования значений языковых единиц в сознании каждого индивида, передает индивиду свой опыт, опыт множества предшествующих поколений данного общества».
Все, что известно нам о языках на всех доступных историческому исследованию этапах их развития, показывает, что в их системах все оказывается обусловленным. Эта всеобщая обусловленность элементов языка является прямым следствием наличия у них определенной значимости того или иного характера. Такое положение мы вскрываем на известных нам самых древних ступенях развития языка, и оно свидетельствуется всеобщей и многовековой историей человеческих языков, в которых всякое новое образование всегда строго обусловливается закономерными отношениями, существующими между элементами языка в каждой конкретной его систеlt;35gt;ме. Выводить же методологические основы изучения реальных, засвидетельствованных письменными памятниками языков (или реконструированных на их основе отдельных элементов языка) из предполагаемых доисторических состояний языка, постигаемых только умозрительным путем и неизбежно гадательных, подлинная наука о языке не может. Языкознание не спекулятивная, а эмпирическая наука, и поэтому свои методологические принципы она должна строить исходя не из умозрительных построений относительно исходной стадии формирования языка, а доступных исследованию фактов.
Сам же Соссюр пишет: «Во всякую эпоху, как бы мы ни углублялись далеко в прошлое, язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи. Акт, в силу которого в определенный момент имена были присвоены вещам, в силу которого был заключен договор между понятиями и акустическими образами, - такой акт, хотя и вообразимый, никогда констатирован не был. Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим очень острым чувством произвольности знака.
Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от предшествовавших поколений и должен быть принят таким, как он есть». Это рассуждение заключается выводом: «Вот почему вопрос о происхождении языка не так важен, как думают». Не является ли более правомерным из этих предпосылок другой вывод? Раз язык всегда выступает перед нами как наследие предшествующих эпох, а в каждый данный период своего существования язык «как он есть» всегда представляется системой строго мотивированных элементов и, следовательно, изучение языка не может не строиться на этой мотивированности, то какое же практическое значение может иметь тезис с произвольности языкового знака? Ведь эта произвольность может быть обнаружена только в момент становления языка, который - и с этим нельзя не соглаlt;36gt;ситься - «не так важен, как это думают», и именно потому, что процесс возникновения языка едва ли следует представлять с такой неоправданной схематичностью, какую подсказывает нам наше «чувство произвольности знака».
В связи со сказанным, естественно, возникает вопрос о том, как же следует отнестись к изначальной немотивированности связи звукового облика слова с его значением как к одному из основных принципов сравнительно-исторического метода. Ведь несомненным фактом является использование разных звуковых комплексов для обозначения одних и тех же предметов в различных языках, что обычно и истолковывается как неопровержимое доказательство в пользу произвольности языкового знака. И именно на основе этой произвольности (немотивированности) строится, по-видимому, методика установления языкового родства и выделения языковых семейств. «Если бы мысли, выражаемые в языке, - пишет по этому поводу А. Мейе, - были по своей природе более или менее тесно связаны со звуками, которые их обозначают, т. е. если бы лингвистический знак самой своей сущностью, независимо от традиции, вызывал так или иначе определенное понятие, то единственным нужным языковеду типом сравнения был бы общий тип и какая бы то ни было история языков была невозможна. Однако в действительности языковой знак произволен: он имеет значение только в силу традиции... Абсолютно произвольный характер речевого знака обусловливает применение сравнительного метода...».
Но в данном случае мы имеем дело фактически с совершенно различными явлениями, которые связаны друг с другом искусственным образом. Установление генетических отношений может обходиться и без того, чтобы находить опору в теории произвольности языкового знака. Более того, как это хорошо известно из истории языкознания, все основные рабочие принципы и приемы сравнительно-исторического метода от Ф. Боппа до поздних младограмматиков (Г. Хирта и др.) успешно устанавливались и применялись помимо всякой связи с положениями теории произвольности языкового знака, иlt;37gt; у А. Мейе она появилась под прямым влиянием его учителя - Ф. де Соссюра, не прибавив при этом ничего нового в области практики сравнительно-исторического метода.
Тезис о произвольности языкового знака может получить применение в изучении языков сравнительно-историческим методом только в одном направлении - для доказательства того, что языки, обладающие определенным общим лексическим фондом, относятся к одному семейству. Но практика применения сравнительно-исторического метода показывает, что в действительности генетические связи языков устанавливаются не только на основе того, что в сравниваемых языках обнаруживается ряд звуковых совпадений в словах с тождественным значением. Ни несколько десятков таких совпадений, ни даже значительное совпадение в лексике сравниваемых языков в целом недостаточно, чтобы можно было установить факт их генетической связи. В тюркских, иранских и арабском языках, например, много лексических совпадений, но это не дает никаких оснований для признания арабского языка генетически близким с иранскими или тюркскими языками.
В действительности при установлении генетических связей между языками учитывается совокупность всех структурных показателей сравниваемых языков, и только эта совокупность, в которой совпадающая лексика является в лучшем случае лишь одним из ингредиентов в системе доказательств, дает возможность определить родственные связи языков. При определении генетических связей, пишет, например, В. Порциг в своей книге, подводящей итог работ в области определения взаимоотношений индоевропейских языков, «исходить из обнаруженных совпадений в известных языках надо. Но эти совпадения требуют истолкования. Для установления близких связей между языками они имеют доказательную силу только тогда, когда они представляют общие инновации. Необходимо, следовательно, доказать, что они являются общими и что они являются инновациями. Общими мы можем назвать идентичные явления в различных языках только тогда, когда они покоятся не на предпосылках, свойственных отдельным языкам... Когда доказано, что совпадение есть общее явление, необходимо доказать, что речь идет об инноваlt;38gt;ции. Надо отделить его, следовательно, от более старого состояния. В отдельных случаях требуется решить, какое из двух данных состояний языка является более старым. Это часто определяется внутренними причинами. Если, например, удается найти причину изменения, то тем самым устанавливается и временная последовательность». Такова методика определения генетических связей между языками. В более общей форме она суммируется А. И. Смирницким следующим образом: «Выделение языковых единиц, исконно общих родственным языкам, и обнаружение в этих единицах черт принадлежности к одной системе являются основными моментами в научном определении самого родства данных языков».
Кстати говоря, и сам А. Мейе, когда переходит от теоретических предпосылок к описанию приемов определения языкового родства, заявляет, пожалуй, даже с излишней категоричностью: «Чтобы установить принадлежность данного языка к числу индоевропейских, необходимо и достаточно, во-первых, обнаружить в нем некоторое количество особенностей, свойственных индоевропейскому, таких особенностей, которые были бы необъяснимы, если бы данный язык не был формой индоевропейского языка, и, во-вторых, объяснить, каким образом в основном, если не в деталях, строй рассматриваемого языка соотносится с тем строем, который был у индоевропейского языка. Доказательны совпадения отдельных грамматических форм; наоборот, совпадения в лексике почти вовсе не имеют доказательной силы».
Таким образом, оказывается, что лексика, в которой якобы только и обнаруживается произвольность языкового знака, не играет почти никакой роли в установлении родственных связей между языками, без чего, конечно, совершенно невозможно применение сравнительно-исторического метода.
Как показывают приведенные высказывания, теория произвольности языкового знака фактически не находитlt;39gt; сколько-нибудь существенного отражения в методике определения языкового родства. Мы констатируем генетические связи между языками лишь в том случае, если устанавливаем тождество структурных элементов языков, а эта констатация покоится на допущении возможности «автономного движения» языков и невозможности взаимопроникновения языковых структур; раз обнаруживается структурное тождество в системах двух или нескольких языков, - оно не могло возникнуть иначе, как на основе генетической близости, так как взаимопроникновение языков не может создать подобного тождества.
Из всего сказанного явствует, что и в сравнительно-историческом методе произвольность языкового знака, являющаяся основным принципом теории знакового характера языка, не составляет обязательной предпосылки его использования, как об этом в плане теоретическом пишет А. Мейе. Эта теория искусственно связана со сравнительно-историческим методом и не находит своего отражения в его рабочих приемах.
Подводя итог рассмотрению разных аспектов и характеристик знака в их применении к языку, следует сделать вывод о том, что вопрос о знаковой природе языка в той форме, в какой он ставится Ф. де Соссюром и его последователями, во всяком случае, не может быть решен категорическим образом. Язык обладает такими специфическими особенностями, которые отграничивают его от любой другой абсолютной системы знаков. Эти специфические особенности характеризуют его как общественное явление особого порядка, которое составляет предмет изучения особой науки - языкознания, а не универсальной семиотики. Однако, с другой стороны, это не означает, что язык вообще лишен элементов знаковости и не может (с сознательными ограничениями) рассматриваться в семиотическом аспекте. 1.
Поскольку мы знаем, что язык невозможен вне общества, то становится очевидным, что именно общество и заставляет язык изменяться.
А если точнее, то изменения, происходящие в обществе, затрагивают и язык, заставляя его изменяться.
А если рассуждать более обобщёнными категориями, то можно сказать, что заставляет язык изменяться время.
Язык – развивающееся явление
«Язык – это история народа. Язык – это путь цивилизации и культуры...
Поэтому-то изучение и сбережение русского языка является не праздным занятием от нечего делать, но насущной необходимостью»
.
(Александр Иванович Куприн)
Н.В. Гоголь сказал о языке, что он «живой, как жизнь». Сказал он это о русском языке, но сказанное можно отнести к любому языку. Кроме, конечно, мёртвых языков. О том, почему они стали мёртвыми – немного позже.
Изменения в языке очевидны. Достаточно прочитать произведения писателей XVIII в., и мы увидим, как сильно изменился наш язык за прошедшее время.
Русская письменность, которая была разработана в середине IX в. братьями-просветителями Кириллом и Мефодием, началась с кириллицы.
И только в XVIII в. она претерпела сильное изменение.
Петровская реформа языка
«Обращаться с языком кое-как – значит, и мыслить кое-как: приблизительно, неточно, неверно».
(Алексей Николаевич Толстой)
Поль Деларош «Портрет Петра I»
Пётр I начал преобразования в государстве, целью которых было не только создание новых армии, флота, государственного управления, промышленности, но и создание новой культуры. В 1710 г. Пётр I утвердил новый алфавит с упрощённым начертанием букв, а церковнославянский шрифт остался для печатания церковной литературы. Были упразднены «кси» и «пси» и другие буквы. Эти сугубо греческие буквы даже стояли не на своём исходном месте, они при создании алфавита были вынесены в конец, т.к. были не характерны для русского языка.
Разделение алфавита на церковный и гражданский говорило о том, что отныне в обществе противопоставлено светское и духовное: церковнославянский язык и церковный шрифт обслуживают старую культуру, а русский язык и гражданский шрифт обслуживают новую светскую культуру.
Инициатива введения гражданского шрифта принадлежала Петру, а вся подготовка языковой реформы проходила под непосредственным его наблюдением. На первом издании Азбуки 29 января 1710 г. рукою Петра написано: «Сими литеры печатать исторические и манифактурныя книги. А которыя подчернены [зачёркнутые Петром кириллические буквы], тех [в] вышеписанных книгах не употреблять».
Отрицая греческие формы в языке, Пётр I ориентировался на латинский шрифт, как и вообще на западную культуру.
В это время в русский язык вошли 4,5 тысячи новых слов, заимствованных из европейских языков.
Гражданский шрифт
«Славяно-российский язык, по свидетельствам самих иностранцев-эстетов, не уступает латинскому ни в мужестве, греческому ни в плавности, превосходит все европейские языки: итальянский, испанский и французский, не говоря уже о немецком».
(Гавриил Романович Державин)
Итак, гражданский шрифт был введён в России Петром I в 1708 г. для печати светских изданий.
«... Петр поручил кому-то составить образец гражданской азбуки и отправить его в Амстердам для вылития там нового шрифта. В 1707 г. прибывший из Голландии словолитец Антон Демей привез с собой «новоизобретенных русских литер 8 азбуки с пунсонами, матрицами и формами...». Шрифт, введенный Петром Великим, разнился от славянского тем, что в нем вовсе исключены буквы 
откинуты надсточные знаки.
Надстрочные знаки - в церковнославянском языке специальные знаки, заимствованые из греческого, которые ставились над строкой для обозначения разных типов ударения ́ ̀ ̑ и придыхания ̛ , а также титло ҃ - знак над сокращенно написанным словом или буквой, употребленной в числовом значении.
Написание с использованием титла слова «Господь»
А вот так выглядело кириллическое числительное «один»
Остальные буквы получили начертание, какое они имеют ныне, с следующими исключениями: буква д сначала походила на латинскую g, прописная же сохранила прежнюю форму; вместо введен был латинский s; вместо - одна буква I без всякого вверху знака; - как латинские m, n; буквы ц, ф, ъ и ь, а также р, щ и ы имели в очертании некоторые отличия от нынешних. Этим-то шрифтом напечатаны были в 1708 г. в Москве три книги: «Геометрiа славенскi землемерiе иѕдадеся новотiпографским тiсненiем», «Прiклады како пiшутся комплементы» и «Кнiга о способах творящiх водохожденiе рекъ свободное». Но, вероятно, опыт убедил, что шрифт этот не совсем удобен, а потому в «Побеждающей крепости к счастлïвому поздравлению славноï победы над Азовымъ ï к счастлïвому въезд в Москву» (соч. инженера Боргсдорфа), напечатанном в том же 1708 г., сделаны уже уступки, напоминающие прежнюю азбуку: в книге являются славянские над ï стоят везде точки – начертание, которое сохранилось в нашей печати чуть ли не до начала текущего столетия, тогда же введены над словами силы (ударения). В 1709 г. последовали дальнейшие изменения. Появились Э и И, восстановлена; И употреблялось в трех случаях: в сочетании двух и (ïи), в начале русских слов и в конце слов. Тогда же з (земля) стала употребляться во всех случаях, вместо отмененного ѕ (зело); д получило современное начертание; ь, ц, ф, т, п получили очертания, более подходящие к нынешним». Были и другие изменения.
«При преобразовании кириллицы обращено было внимание только на форму букв. Преобразование церковной азбуки для гражданской печати ограничилось почти единственно упрощением и округлением начертаний букв, сближением их с латинскими буквами. Но звуковые особенности языка, к которому их применяли, совершенно упущены были из виду. Вследствие этого наше правописание приняло преобладающий исторический или этимологический характер.
Культурное значение гражданской азбуки чрезвычайно велико: введение ее составляло первый шаг к созданию народно-русского письменного языка» (из Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона).
М.В. Ломоносов: Реформы русского литературного языка
«По отношению каждого человека к своему языку можно совершенно точно судить не только о его культурном уровне, но и о его гражданской ценности».
(Константин Георгиевич Паустовский)
Наиболее важные реформы русского литературного языка и системы стихосложения XVIII в. были сделаны Михаилом Васильевичем Ломоносовым. 
В 1739 г. он написал «Письмо о правилах российского стихотворства», в котором сформулировал принципы нового стихосложения на русском языке. Он утверждал, что вместо того, чтобы культивировать стихи, написанные по заимствованным из других языков схемам, необходимо использовать возможности русского языка. Ломоносов полагал, что можно писать стихи многими видами стоп: двусложными (ямб и хорей) и трёхсложными (дактиль, анапест и амфибрахий). Новаторство Ломоносова вызвало дискуссию, в которой активно участвовали Тредиаковский и Сумароков. В 1744 г. были изданы три переложения 143-го псалма, выполненные этими авторами, и читателям было предложено высказаться, который из текстов они считают лучшим.
И хотя В. Белинский назвал Ломоносова «Петром Великим нашей литературы», отношение к реформам Ломоносова не было однозначным. Их не одобрял и Пушкин.
Но, кроме вклада в поэтический язык, Ломоносов был также автором научной русской грамматики. В этой книге он описал богатства и возможности русского языка: «Карл пятый, римский император, говаривал, что ишпанским с богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятельми, итальянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка». Более подробно познакомиться с учением о трёх штилях Ломоносова можно . О вкладе Ломоносова в русскую литературу – .
Создателем современного литературного языка считается Александр Сергеевич Пушкин, произведения которого являются вершиной русской литературы, хотя со времени создания его крупнейших произведений прошло уже более 200 лет. В языке за это время произошло много существенных изменений. Если сравнить язык Пушкина и язык современных писателей, то здесь мы увидим много стилистических и иных различий. Сам же Пушкин считал, что в формировании русского литературного языка первостепенную роль сыграл Н.М. Карамзин: он «освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова».
Реформы идут за языком или язык подчиняется реформам?
«Нет в русском языке ничего осадочного или кристаллического; всё волнует, дышит, живет».
(Алексей Степанович Хомяков)
На этот вопрос можно уверенно ответить: реформы идут за языком. Создаётся такая языковая ситуация, когда становится очевидным: надо законодательно что-то менять. Чаще всего реформы опаздывают и не успевают за языком.
Например, до начала XIII в. буквы Ь и Ъ обозначали звуки: [Ь] произносился примерно как [Э], а [Ъ] – как [O]. Затем эти звуки исчезли, и буквы не обозначают звуков, а играют лишь грамматическую роль.
Орфографическая реформа языка 1918 года
«Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими».
(Александр Сергеевич Пушкин)
К началу XX в. назрела новая реформа языка – орфографическая. Она долго обсуждалась и готовилась под председательством А. А. Шахматова. Основная её задача была в упрощении правописания.
В соответствии с реформой:
из алфавита исключались буквы Ѣ (ять), Ѳ (фита), І («и десятеричное»); вместо них должны употребляться, соответственно, Е, Ф, И;
исключался твёрдый знак (Ъ) на конце слов и частей сложных слов, но сохранялся в качестве разделительного знака (подъём, адъютант);
изменялось правило написания приставок на з/с: теперь все они (кроме собственно с-) кончались на с перед любой глухой согласной и на з перед звонкими согласными и перед гласными (разбить, разораться, разступиться → разбить, разораться, но расступиться);
в родительном и винительном падежах прилагательных и причастий окончание -аго после шипящих заменялось на -его (лучшаго → лучшего), во всех остальных случаях -агозаменялось на -ого, а -яго на -его (например, новаго → нового, ранняго → раннего), в именительном и винительном падежах множественного числа женского и среднего родов -ыя, -ія - на -ые, -ие (новыя (книги, изданія) → новые);
словоформы женского рода множественного числа онѣ, однѣ, однѣхъ, однѣмъ, однѣми заменялись на они, одни, одних, одним, одними;
словоформа родительного падежа единственного числа ея (нея) - на её (неё) (из Википедии).
В последних пунктах реформа затрагивала не только орфографию, но и орфоэпию и грамматику. В документах орфографической реформы 1917-1918 гг. ничего не говорилось о судьбе редкой и выходившей из практического употребления ещё до 1917 года буквы Ѵ (ижицы); на практике после реформы она окончательно исчезла из алфавита.
Реформа сократила количество орфографических правил, привела к некоторой экономии при письме и типографском наборе, исключив Ъ на конце слов, устранила из русского алфавита пары полностью омофоничных графем (Ѣ и Е; Ѳ и Ф; І, Ѵ и И), приблизив алфавит к реальной фонологической системе русского языка.
Но время шло, и появились новые проблемы несоответствия проблем графики и написания. Да и реформа 1918 г. не устранила полностью уже существовавшие проблемы.
Периодически в жизнь языка вторгались и что-то в нём изменяли. Вот например:
в 1918 г. наряду с «ъ» стали употреблять апостроф ("). На практике употребление апострофа было повсеместным.
В 1932-1933 гг. были отменены точки в конце заголовков.
В 1934 г. было отменено употребление дефиса в союзе «то есть».
В 1935 г. отменяются точки в написании аббревиатур из заглавных букв.
В 1938 г. отменено употребление апострофа.
В 1942 г. введено обязательное употребление буквы «ё».
В 1956 г. употребление буквы «ё» (уже по новым правилам) стало факультативным, для уточнения правильного произношения («вёдро»).
Но всё-таки самые большие изменения затрагивают словарный состав языка.
Изменения словарного состава
«Дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок: все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное названье еще драгоценней самой вещи».
(Николай Васильевич Гоголь)
Причины изменения словарного состава любого языка те же, что и причины изменения языка вообще.
Состав языка пополняется за счёт новых слов. В каждый исторический период приходят новые слова. Сначала они являются неологизмами, но постепенно становятся общеупотребительными, а затем могут и устареть – всё течёт, всё меняется. Например, когда-то слово «электростанция» было неологизмом, но прошло несколько десятков лет – и слово стало общеупотребительным.
Неологизмы (новообразованные и заимствованные) бывают как общеязыковые, так и авторские.
Вот пример авторских неологизмов: М. В. Ломоносов обогатил русский литературный язык словами «атмосфера», «вещество», «градусник», «равновесие», «диаметр», «огнедышащие» (горы), «удельный» (вес) и др.
А слова «промышленность», «трогательный», «занимательный» ввёл в русский язык Н. М. Карамзин. «Головотяп, головотяпство» – неологизмы М. Е. Салтыкова-Щедрина и т.д.
Другие слова, наоборот, устаревают. И здесь тоже разные причины: исчезает явление – исчезает из повседневного употребления слово. И хотя в словаре оно существует, но становится историзмом. К примеру, слово «кафтан». Бывает и по-другому: предмет или явление само по себе не исчезло, но его название устарело – это архаизм: длань (ладонь), вечор (вчера), лепота (красота) и др.
Иногда уже исчезнувшее из обихода слово вдруг выплывает на поверхность и становится снова общеупотребительным, например, слово «господа́».
А иногда старое слово получает новое значение, как, например, слово «перестройка».
Заимствования
«Я не считаю хорошим и пригодным иностранные слова, если только их можно заменить чисто русскими или более обруселыми. Надо беречь наш богатый и прекрасный язык от порчи».
(Николай Семенович Лесков)
В разные периоды нашей истории заимствования происходили из разных языков: в эпоху Наполеона всё светское русское общество предпочитало общаться на французском языке.
Очень много говорят и спорят о неоправданных сейчас заимствованиях с английского языка. Впрочем, и о заимствованиях из французского говорили так же.
Вот у Пушкина читаем:
Она казалась верный снимок
Du comme il faut... Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.
Дело, конечно, не в переводе, а в том, что французский язык стал для аристократов того времени гораздо родней, чем родной.
Сторонники английских заимствований считают, что этими самыми заимствованиями наш язык обогащается. В каком-то смысле да, но есть и отрицательные стороны заимствований, особенно бездумных. Ведь часто человек употребляет новое для него слово просто потому, что вокруг все так говорят. А что оно означает – понимает не совсем или совсем не понимает. Много заимствований «офисных»: менеджер, маркетинг, мерчендайзер, клининг и т.д.
Иногда эти «обогащения» просто уродуют наш язык, они не соответствуют внутренним закономерностям русского языка.
Да, язык – это живое явление. А всё живое меняется и развивается. Неизбежно меняется и язык. Но во всём надо знать меру. И если в русском языке есть синонимы иностранного слова, то лучше всё-таки пользоваться родным словом, а не чужим, отбрасывать весь языковой «мусор». Например, зачем нам это непонятное слово «клининг»? Ведь в переводе с английского это слово означает «уборка». Всего лишь! Для чего же нужны такие слова в нашем языке? Если только для вычурности или чтобы щегольнуть иностранным словом...
Наш язык настолько богат и гибок, что всему у него найдётся своё название.
«Как ни говори, а родной язык всегда останется родным. Когда хочешь говорить по душе, ни одного французского слова в голову нейдёт, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело».
(Лев Николаевич Толстой)
Мёртвый язык. Почему он таким становится?
Мёртвый язы́к – это язык, не существующий в живом употреблении. Часто он известен только по письменным памятникам.
Почему язык становится мёртвым? По разным причинам. Например, один язык заменяется другим или вытесняется другим в результате завоевания страны колонизаторами. Например, наиболее популярным иностранным языком в Алжире, Тунисе и Марокко является французский язык, а в Египте и странах Персидского залива (ОАЭ, Кувейт, Оман) таковым является английский язык. Многие исконные американские языки были вытеснены английским, французским, испанским и португальским языками.
Иногда мёртвые языки, перестав служить средством живого общения, сохраняются в письменной форме и используются для нужд науки, культуры, религии. Например, латинский язык является мёртвым, но именно он считается предком современных романских языков. И в настоящее время он используется наукой (медициной и др.) и католической церковью.
Древнерусский язык – тоже мёртвый язык, но от него получили развитие современные восточнославянские языки.
Иногда мёртвый язык вдруг оживает. Так случилось, например, с ивритом. Он возрождён и адаптирован как разговорный и официальный язык государства Израиль в XX в.
Иногда представители немногочисленных народов сами отказываются от изучения национальных языков, отдавая предпочтение государственному языку страны, в которой они живут. По некоторым источникам, около половины малых национальных языков в России находится на грани исчезновения. А в Непале большинство населения изучает и использует не свой родной язык, а английский.
33. Слово как основная единица языка, его функции и свойства. Соотношение слова и предмета, слова и понятия.
Слово как основная единица лексики (лексического уровня языка) считается важнейшей, центральной единицей языковой системы. Слово - кратчайшая единица языка, способная обозначать явления действительности (предметы, признаки, действия, состояния, отношения и т. д.), выражать чувства, эмоции, волеизъявления человека. Именно слова в максимальной степени способствуют выполнению любым языком основной функции - служить средством общения людей, обеспечивать взаимопонимание между ними. Это подтверждается, в частности, тем, что степень владения языком (например, при изучении иностранных языков) определяется прежде всего объемом усвоенной лексики чужого языка.
На это неоднократно обращалось внимание в лингвистической литературе. «Когда говорят о языке, имеют в виду прежде всего слово. Без знания слов, притом большого их количества, нельзя знать язык, пользоваться им. Это особенно ясно видно при изучении иностранных языков. Если вы изучили звуковой состав чужого языка и его грамматику, вы никогда не сможете понимать этот язык, читать и тем более говорить на нем. ...Именно знание большого количества слов и умение ими пользоваться определяет степень владения языком. Вот почему слово является важнейшим элементом языка» . Слово есть «единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто центральное во всем механизме языка» [Соссюр].
В каждом языке слов очень много. Если, например, количество звуков/фонем исчисляется в разных языках десятками, количество морфем (не считая корневых, которые часто равны отдельным словам) - сотнями, то количество слов исчисляется десятками и сотнями тысяч. При этом слова в каждом языке весьма неоднородны как по материальной структуре, так и по семантике и выполняемым функциям. «Несмотря на несомненную реальность слова как определенного языкового явления, несмотря на яркие признаки, ему присущие, оно очень трудно поддается определению. Это объясняется многообразием слов со структурно-грамматической и семантической точек зрения». По утверждению некоторых лингвистов, «вообще удовлетворительного определения слова нет, да и едва ли можно его дать».
Так как определение понятия слова считается исключительно сложной проблемой лексикологии и языкознания в целом, многие лингвисты, отказываясь от определения слова, ограничиваются указанием отдельных его признаков. По словам В. В. Виноградова, «лингвисты избегают давать определение слова или исчерпывающее описание его структуры, охотно ограничивая задачу указанием лишь некоторых внешних (преимущественно фонетических) или внутренних (грамматических или лексико-семантических) признаков слова».
В современной лингвистике при определении понятия слова обычно обращается внимание на такие его признаки, как
наличие плана выражения (звуковой оболочки) и
способность выполнять номинативную функцию (т. е. называть определенные предметы и явления действительности),
относительная самостоятельность.
При этом нередко подчеркивается роль слова как важнейшей единицы языка.
Ср. некоторые определения понятия слова, сформулированные с учетом данной его особенности:
слово - это «важнейшая “единица” языка, обозначающая явления действительности и психической жизни человека и обычно одинаково понимаемая коллективом людей, исторически между собой связанных и говорящих на одном языке» [Будагов];
это «кратчайшее самостоятельное сложное историческое единство материального (звуки, “формы”) и идеального (значение)» [Там же];
это «значимая самостоятельная единица языка, основной функцией которой является номинация (называние)» [Реформатский];
это «звук или комплекс звуков, обладающий значением и употребляющийся в речи как некое самостоятельное целое» [Калинин];
это «основная структурно-семантическая единица языка, служащая для именования предметов и их свойств, явлений, отношений действительности, обладающая совокупностью семантических и грамматических признаков, специфичных для каждого языка» [ЛЭС].
В лексикологии слово выступает «в качестве одной из важнейших и непосредственно воспринимаемых единиц языка. Оно представляет собой единство знака (звуковой или графической оболочки) и значения - грамматического и лексического» [Новиков].
В отечественном языкознании постоянно предпринимаются попытки уточнить понятие слова с учетом всех присущих ему существенных признаков, учесть при его определении «предельный минимум признаков, характерных для слова», т. е. дать такое определение данного понятия, которое позволило бы противопоставить слово всем другим единицам языка. К таким признакам слова относятся :
1) фонетическая оформленность , т. е. выраженность звуком или сочетанием звуков (чем слово отличается от различных языковых моделей);
2) семантическая валентность , т. е. наличие значения (чем слово отличается от звука);
3) недвуударенность , т. е. невозможность иметь более одного основного словесного ударения (чем слово отличается от словосочетания, в том числе и фразеологического);
4) лексико-грамматическая отнесенность , т. е. прикрепленность к определенному лексико-грамматическому разряду, или части речи (чем слово отличается от морфемы);
5) лексическая непроницаемость , т. е. невозможность «вставки» внутрь слова других словесных единиц (чем слово отличается, например, от свободных словосочетаний, предложно-падежных конструкций) [см. там же, с. 21].
Если учесть все перечисленные признаки, то слово может быть определено как «лингвистическая единица [имеется в виду фонетически оформленная единица языка], имеющая (если она не безударна) в своей исходной форме одно основное ударение и обладающая значением, лексико-грамматической отнесенностью и непроницаемостью».
При определении понятия слова нередко принимаются во внимание и другие признаки этой единицы языка, такие, как, например, цельнооформленность [в таком случае единицы типа диван-кровать (ф. род. п. дивана кровати ), пятьдесят (ф. род. и дат. п. пятидесяти ), Соловьёв-Седой (ф. твор. п. Соловьёвым-Седым ), Ростов-на-Дону (ф. предл. п. в Ростове-на-Дону ) и др. должны рассматриваться не как сложные слова, а как сочетания разных слов] или воспроизводимость (хотя воспроизводимыми являются и иные единицы языка, например, устойчивые словосочетания, или фразеологизмы).
Сформулированное по отношению к русскому языку, данное определение слова подходит и для многих других языков. Однако его нельзя считать универсальным: есть языки, в которых не все слова характеризуются указанным выше набором признаков. В ряде языков имеются, например, лексически проницаемые слова. Так, в немецком языке в словах с отделяемыми приставками между корнем и приставкой может употребляться местоимение; ср.: auf stehen (‘встать, вставать’) и stehen Sie auf (‘[вы] встаньте’). В португальском языке служебное местоимение может располагаться между основой глагола и флексией будущего времени; ср.: vos darei и dar vos ei (‘[я] вам дам’) и др.
Говоря о слове как единице лексического уровня языка, следует различать слово как единицу языковой системы и как единицу речи. Все, что было сказано о слове выше, характеризует его как единицу языка. В речи большинство слов используется в одном из формальных или семантических видоизменений. Слово как совокупность разных видоизменений называется лексеґмой, а конкретное видоизменение слова, конкретный его представитель в речи, - лексом (или лексой). Для обозначения внешних, формальных видоизменений слова можно предложить составной термин «формальный лекс» («формальная лекса»), для обозначения смысловых, семантических его видоизменений - термин «семантический лекс» («семантическая лекса»).
Обыкновенно выделяют следующие функции слова:
1. Номинативная функция (назначение слова служить наименованием предмета, функция называния, процесс присваивания имён, имянаречения) обладает рядом свойств:
1.1. относительная самостоятельность , заключающаяся в том, что слово позиционно и синтаксически более самостоятельно, чем морфема, но менее самостоятельно, чем предложение;
1.2. воспроизводимость – способность слова храниться в памяти и при необходимости активизироваться в соответствующей форме;
1.3. выделимость – наличие фонетических, семантических и грамматических признаков, на основании которых слово выделяется в тексте.
Наряду с номинативной функцией , благодаря которой слово называет и различает какое-либо явление реального или ирреального мира, оно [слово] обладает следующими функциями:
2. Обобщающая ( семиотическая ) функция, определяющая способность слова объединять все однотипные явления в один класс и называть его;
3. Строительная функция , в силу которой слова являются единицами, из которых строятся предложения.
Значение и концепт (это содержательная сторона словесного знака , за которой стоит понятие , относящееся к умственной , духовной или материальной сфере существования человека, закрепленное в общественном опыте народа, имеющее в его жизни исторические корни, социально и субъективно осмысляемое и - через ступень такого осмысления - соотносимое с другими понятиями, ближайше с ним связанными или, во многих случаях, ему противопоставляемыми ).
Современная когнитивная лингвистика развивает и углубляет наши представления о фиксируемом словом знании, по-новому интерпретируя многие традиционные научные проблемы.
Одной из таких проблем является проблема соотношения значения и концепта с точки зрения лингвистики, психолингвистики и когнитивной лингвистики.
Проблема соотношения концепта и значения – важнейшая проблема когнитивной лингвистики, поскольку от ее теоретического решения зависит как само существование когнитивной лингвистики как отдельного лингвистического направления, так и методика исследования, которая, в свою очередь, предопределяет получаемые результаты.
Предложим свое понимание разграничения данных понятий, основанное на
понимании отражательного характера человеческого знания.
Мы определяем концепт как дискретное ментальное образование , являющееся базовой единицей мыслительного кода человека , обладающее относительно упорядоченной внутренней структурой , представляющее собой результат познавательной (когнитивной ) деятельности личности и общества и несущее комплексную , энциклопедическую информацию об отражаемом предмете или явлении , об интерпретации данной информации общественным сознанием и отношении общественного сознания к данному явлению или предмету .
Значение есть закрепленное лексемой отражение действительности .
Общие черты значения и концепта. Сознание человека, локализуясь в мозге и являя собой функцию мозга,отражает объективную и субъективную действительность.
Концепт и значение в равной мере представляют собой отражение действительности (объективной и субъективной). Оба явления – значение и концепт – когнитивной природы, оба представляют собой результат отражения и познания действительности сознанием человека.
Когнитивные признаки, образующие содержание концепта, отражают определенные стороны явлений реальной действительности. Значение слова также имеет когнитивный характер – оно состоит из сем, репрезентирующих, представляющих в речи отдельные когнитивные признаки, образующие содержание концепта.
Различия между значением и концептом. Значение и концепт – продукты деятельности разных видов сознания.
Концепты и значения – ментальные единицы, вычленяемые, соответственно, в когнитивном и языковом сознании человека и образующих само содержание этих видов сознания. Концепт – продукт когнитивного сознания человека (представленного его сознанием в целом), значение – продукт языкового сознания (представленного в значениях языковых знаков).
Особенность семантики языковых единиц в том, что семантика не просто отражает действительность, как концепт, но и сообщает о ней, являясь стороной языкового знака.
Значение, таким образом, это общеизвестная и коммуникативно релевантная часть концепта, выступающая в виде стороны языкового знака в актах коммуникации.
Отношения между значением и концептом. Значение по отношению к концепту выступает как его часть, называемаярегулярно используемым и воспроизводимым в данном сообществе языковымзнаком и представляющая в общении коммуникативно релевантную для даннойлингвокультурной общности часть концепта.
Значение своими семами передает определенные когнитивные признаки и компоненты, образующие концепт, но это всегда лишь часть смыслового содержания концепта. Для экспликации всего содержания концепта нужны обычно многочисленные лексические единицы, а значит – значения многих слов, а также необходимы экспериментальные исследования, которые дополнят результаты лингвистического анализа.
Таким образом, значение и концепт соотносятся как коммуникативно релевантная часть и ментальное целое.
Однако психолингвистический анализ семантики слова усложняет анализируемую проблему. Дело в том, что значение, выявляемое психолингвистическими экспериментами, практически всегда оказывается объемнее и глубже, чем его представление в словарях, на которое обычно опираются лингвисты в анализе семантики единиц языка, что позволяет говорить о разных объемах представления значения в разных исследовательских парадигмах.
Как известно, еще А.А. Потебня разграничивал
общеизвестное, «народное», «ближайшее» значение слова и
«дальнейшее» , личное, включающее эмоциональные, чувственные, научно-познавательные признаки.
А.А. Потебня настаивал на том, что языковеды должны изучать только ближайшее значение, что отражает лингвистические представления того времени и в принципе является проявлением лингвистического антиментализма – изучается то, что вербализовано, – который вместе с научным принципом редукционизма господствовал в языкознании вплоть до конца 70-ых гг. прошлого века. Эти принципы вполне соответствовали требованию А.А. Потебни сосредоточиться на изучении ближайших значений, и в языкознании это требование в основном соблюдалось на протяжении примерно столетия. Однако сформировавшиеся в конце ХХ века принцип глобализма и антропоцентрический подход к языку изменили и исследовательскую парадигму: распространение сферы интересов семасиологов и когнитивистов и на дальнейшее значение слова стало общераспространенным принципом анализа в языкознании и смежных науках. Дальнейшее значение неизмеримо ближе к концепту, чем ближайшее, и интерес к нему когнитологов и лингвокогнитологов понятен.
В связи с этим считаем необходимым терминологически разграничить два типа значений –
значение, представленное в толковом словаре, и
значение, представленное в сознании носителя языка.
Значение, фиксируемое в словарях и именуемое в лингвистике системным , создается лексикографами в соответствии с принципом редукционизма, то есть минимизации признаков, включаемых в значение. Редукционизм выступает в данном случае в двух ипостасях – как логический и как описательный редукционизм. Логический редукционизм связан с идеей о том, что значение – это небольшой набор логически вычлененных признаков называемого явления, отражающий его (явления) сущность. Описательный редукционизм диктуется практическими соображениями – объемом словарной статьи, которая не может быть слишком большой, так как тогда объем словаря увеличится до беспредельности.
Получаемое в результате применения принципа редукционизма при составлении словарной дефиниции значение мы называем лексикографическим, поскольку оно сформулировано (смоделировано) специально для представления слова в словарях. Особо подчеркнем, что лексикографическое значение – это в любом случае искусственный конструкт лексикографов, некоторый субъективно определенный ими минимум признаков, который предлагается пользователям словаря как словарная дефиниция. При этом лексикограф фактически априори исходит из того, что именно в определенном лексикографами семантическом объеме употребляет и понимает данное слово основная часть носителей языка.Однако, как уже упоминалось, любые психолингвистические эксперименты, как и многочисленные наблюдения над текстовым употреблением слова, повседневная практика разговорного словоупотребления легко опровергают данное представление о значении.
Вызывает также многочисленные вопросы и идея о том, что включенные лексикографами в дефиницию слова признаки отражают существенные, дифференциальные признаки называемых предметов и явлений. Как правило, это можно с определенной долей надежности констатировать для дефиниций научных терминов; для большинства же общеупотребительных слов признаки, образующие лексикографическое описание значения, могут вообще не иметь отношения к категории существенности, поскольку для многих объектов (в особенности для натурфактов) это понятие просто неприменимо. Например, какие существенные признаки есть у зайца, собаки, яблока, березы, моркови, лужи, окурка, озера? Те признаки, которые можно выделить для этих предметов как существенные, в действительности сплошь и рядом оказываются существенными не для зайца, яблока и т.д., а для людей, использующих эти предметы, и в силу этого существенность данных признаков весьма относительна.
Лексикографическое значение в большинстве случаев оказывается недостаточным для описания реального функционирования слова в речи, оно всегда оказывается по объему меньше реального значения, существующего в сознании носителей языка. Многие признаки реально функционирующего значения в лексикографическом значении не отражены, и, наоборот – некоторые признаки, вошедшие в лексикографическое описание, могут быть очень и очень периферийными, а их яркость в сознании носителей языка оказывается исчезающе мала.
Сказанное нисколько не умаляет достижений лексикографов, не ставит под сомнение необходимость толковых словарей – они соответствуют своему назначению «натолкнуть» читателя на узнавание слова (как говорил С.И. Ожегов, никто не будет с толковым словарем в руках определять, какая птица пролетела), но свидетельствует о несводимости значения слова к его словарному толкованию.
Поскольку многие семантические признаки слова, не фиксируемые словарными дефинициями, регулярно проявляются в определенных контекстах употребления слова, (ср., к примеру, признаки «слабая», «капризная» и др. в значении слова «женщина», постоянно обнаруживаются в художественных текстах, в метафорических переносах), лексикографам и лексикологам, работающим над словарными дефинициями, приходится идти на определенные уловки – признавать возможность наличия у слова дополнительных «оттенков значения», периферийных, потенциальных и т.д. семантических компонентов, не фиксируемых словарными определениями слов.
В связи с этим представляется целесообразным говорить о существовании еще одного типа значения – психологически реального (или психолингвистического) значения слова.
Психолингвистическое значение слова – это упорядоченное единство всех семантических компонентов , которые реально связаны с данной звуковой оболочкой в сознании носителей языка . Это тот объем семантических компонентов, который актуализирует изолированно взятое слово в сознании носителей языка, в единстве всех образующих его семантических признаков – более и менее ярких, ядерных и периферийных. Психолингвистическое значение структурировано по полевому принципу, а образующие его компоненты образуют иерархию по яркости.
Психолингвистическое значение теоретически может быть выявлено и описано в своих основных чертах в результате исчерпывающего анализа всех зафиксированных контекстов употребления слова (что, правда, мало реально технически и все равно оставляет возможность, что некоторые семантические компоненты в проанализированном массиве контекстов не нашли актуализации), а также оно может быть с достаточной эффективностью выявлено экспериментальным путем – комплексом психолингвистических экспериментов со словом.
Психолингвистическое значение гораздо шире и объемней, нежели его лексикографический вариант (который обычно целиком входит в психолингвистическое значение).
Проблема описания лексикографического и психологически реального значения связана с проблемой разграничения значения и смысла, которое имеет давнюю психологическую и психолингвистическую традицию.
Значение представляет собой определенное отражение действительности, закрепленное языковым знаком. Значение, по А.Н. Леонтьеву, это то, что открывается в предмете или явлении объективно, в системе объективных связей, взаимодействия предмета с другими предметами. Значение благодаря тому, что оно обозначено знаком, приобретает устойчивость и входит в содержание общественного сознания, в значениях «представлена преобразованная и свернутая в материи языка идеальная форма существования предметного мира, его свойств, связей и отношений, раскрытых общественной практикой». «Значение есть та форма, в которой отдельный человек овладевает обобщенным и отраженным человеческим опытом».
Конкретная личность, овладевшая значениями, включает эти значения в свою личную деятельность, в результате чего у данной личности возникает определенное отношения к данному значению, и это значение приобретает для данной личности смысл, который представляет собой факт индивидуального сознания.
Смысл есть «отражение фрагмента действительности в сознании через призму того места, которое этот фрагмент действительности занимает в деятельности данного субъекта» , «отношение субъекта к осознаваемым объективным явлениям». Смысл не содержится потенциально в значении и не может возникнуть в сознании из значения: он «порождается не значением, а жизнью».
Как подчеркивает В.В. Красных, «смысл зависит не только от индивидуального опыта и конкретной ситуации. В значительной мере он связан с профессиональной, социальной и вообще групповой принадлежностью данного человека».
Мы согласны с точкой зрения В.В. Красных, которая, развивая концепцию Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева, приходит к выводу, что «значение должно изучаться именно как обобщение», а «адекватная характеристика обобщения заключается в раскрытии его строения».
Применительно к значению как компоненту реального языкового сознания носителя языка (психолингвистическому значению) можно говорить лишь о ядерных и периферийных семантических компонентах и семемах.
Содержание же концепта шире как лексикографического, так и психолингвистического значения. В содержание концепта входят не только актуально осознаваемые и используемые в общении смысловые компоненты, связанные со словом, но и информация, которая отражает общую информационную базу человека, его энциклопедические знания о предмете или явлении, которые могут и не обнаруживаться в его речи и не осознаваться немедленно при предъявлении соответствующего слова, но являющиеся достоянием личного или коллективного опыта. Для выявления многих концептуальных признаков нужна рефлексия носителя языка. Знания, образующие концепт, представлены и упорядочены в виде поля.
Отдельные компоненты концепта могут быть названы в языке различными средствами, совокупность которых мы обозначили термином номинативное поле концепта .
Графически соотношение концепта и значения может быть представлено следующим образом: рис. 1
Рис. 1 – Значения слов – номинантов концепта как части содержания концепта
Рис. 2 – Типы значений в объеме концепта
Таким образом, значение слова как единицы языкового сознания может быть описано на двух уровнях – как лексикографическое (методами традиционной семасиологии) и как психолингвистическое (методами экспериментальной семасиологии и психолингвистики), а концепт описывается лингвистами как единица когнитивного сознания (концептосферы) народа (лингвокогнитивными методами).
Значение – единица семантического пространства языка, то есть элемент упорядоченной системы значений конкретного языка. Концепт – единица концептосферы, то есть упорядоченной совокупности единиц мышления народа. Концепт включает все ментальные признаки того или иного явления, которые отражены сознанием народа на данном этапе его развития. Концепт отражает осмысление действительности сознанием.
Лингвисты, изучающие языковые значения, изучают языковое сознание человека; когнитологи изучают когнитивное сознание; лингвокогнитологи изучают когнитивное сознание языковыми приемами и инструментами.
Описание значения как факта языкового сознания – задача семасиологии как отрасли языкознания; описание концепта через язык как единицы когнитивного сознания – задача лингвокогнитологии.
(грамматики классифицируются по виду их правил вывода)
ТИП 0:
грамматикой типа 0 , если на правила вывода не накладывается никаких ограничений (кроме тех, которые указаны в определении грамматики).
ТИП 1:
Грамматика G = (VT, VN, P, S) называется неукорачивающей грамматикой
, если каждое правило из P имеет вид a ® b, где a Î (VT È VN) + , b Î (VT È VN) + и
| a | <= | b |.
Грамматика G = (VT, VN, P, S) называется контекстно-зависимой (КЗ)
, если каждое правило из P имеет вид a ® b, где a = x 1 Ax 2 ; b = x 1 gx 2 ; A Î VN;
g Î (VT È VN) + ; x 1 ,x 2 Î (VT È VN) * .
Грамматику типа 1 можно определить как неукорачивающую либо как контекстно-зависимую.
Выбор определения не влияет на множество языков, порождаемых грамматиками этого класса, поскольку доказано, что множество языков, порождаемых неукорачивающими грамматиками, совпадает с множеством языков, порождаемых КЗ-грамматиками.
ТИП 2:
Грамматика G = (VT, VN, P, S) называется контекстно-свободной (КС) , если каждое правило из Р имеет вид A ® b, где A Î VN, b Î (VT È VN) + .
Грамматика G = (VT, VN, P, S) называется укорачивающей контекстно-свободной (УКС)
, если каждое правило из Р имеет вид A ® b, где A Î VN,
b Î (VT È VN) * .
Грамматику типа 2 можно определить как контекстно-свободную либо как укорачивающую контекстно-свободную.
Возможность выбора обусловлена тем, что для каждой УКС-грамматики существует почти эквивалентная КС-грамматика.
ТИП 3:
Грамматика G = (VT, VN, P, S) называется праволинейной , если каждое правило из Р имеет вид A ® tB либо A ® t, где A Î VN, B Î VN, t Î VT.
Грамматика G = (VT, VN, P, S) называется леволинейной
Грамматику типа 3 (регулярную, Р-грамматику) можно определить как праволинейную либо как леволинейную.
Выбор определения не влияет на множество языков, порождаемых грамматиками этого класса, поскольку доказано, что множество языков, порождаемых праволинейными грамматиками, совпадает с множеством языков, порождаемых леволинейными грамматиками.
Соотношения между типами грамматик:
(1) любая регулярная грамматика является КС-грамматикой;
(2) любая регулярная грамматика является УКС-грамматикой;
(3) любая КС- грамматика является УКС-грамматикой;
(4) любая КС-грамматика является КЗ-грамматикой;
(5) любая КС-грамматика является неукорачивающей грамматикой;
(6) любая КЗ-грамматика является грамматикой типа 0.
(7) любая неукорачивающая грамматика является грамматикой типа 0.
(8) любая УКС-грамматика является грамматикой типа 0.
Замечание: УКС-грамматика, содержащая правила вида A ® e, не является КЗ-грамматикой и не является неукорачивающей грамматикой.
Определение: язык L(G) является языком типа k , если его можно описать грамматикой типа k.
Соотношения между типами языков:
(1) каждый регулярный язык является КС-языком, но существуют КС-языки, которые не являются регулярными (например, L = {a n b n | n>0}).
(2) каждый КС-язык является КЗ-языком, но существуют КЗ-языки, которые не являются КС-языками (например, L = {a n b n c n | n>0}).
(3) каждый КЗ-язык является языком типа 0.
Замечание: УКС-язык, содержащий пустую цепочку, не является КЗ-языком.
Замечание: следует подчеркнуть, что если язык задан грамматикой типа k, то это не значит, что не существует грамматики типа k’ (k’>k), описывающей тот же язык. Поэтому, когда говорят о языке типа k, обычно имеют в виду максимально возможный номер k.
Например, грамматика типа 0 G1 = ({0,1}, {A,S}, P1, S) и
КС-грамматика G2 = ({0,1}, {S}, P2, S), где
P1: S ® 0A1 P2: S ® 0S1 | 01
описывают один и тот же язык L = L(G1) = L(G2) = { 0 n 1 n | n>0}. Язык L называют КС-языком, т.к. существует КС-грамматика, его описывающая. Но он не является регулярным языком, т.к. не существует регулярной грамматики, описывающей этот язык .
Примеры грамматик и языков.
Замечание: если при описании грамматики указаны только правила вывода Р, то будем считать, что большие латинские буквы обозначают нетерминальные символы, S - цель грамматики, все остальные символы - терминальные.
1) Язык типа 0: L(G) = {a 2 | n >= 1}
2) Язык типа 1: L(G) = { a n b n c n , n >= 1}
G: S ® aSBC | abC
3) Язык типа 2: L(G) = {(ac) n (cb) n | n > 0}
G: S ® aQb | accb
4) Язык типа 3: L(G) = {w ^ | w Î {a,b} + , где нет двух рядом стоящих а}
B ® b | Bb | Ab
Разбор цепочек
Цепочка принадлежит языку, порождаемому грамматикой, только в том случае, если существует ее вывод из цели этой грамматики. Процесс построения такого вывода (а, следовательно, и определения принадлежности цепочки языку) называется разбором .
С практической точки зрения наибольший интерес представляет разбор поконтекстно-свободным (КС и УКС) грамматикам. Их порождающей мощности достаточно для описания большей части синтаксической структуры языков программирования, для различных подклассов КС-грамматик имеются хорошо разработанные практически приемлемые способы решения задачи разбора.
Рассмотрим основные понятия и определения, связанные с разбором по КС-грамматике.
Определение:
левым (левосторонним)
, если в этом выводе каждая очередная сентенциальная форма получается из предыдущей заменой самого левого нетерминала.
Определение:
вывод цепочки b Î (VT) * из S Î VN в КС-грамматике
G = (VT, VN, P, S), называется правым (правосторонним)
, если в этом выводе каждая очередная сентенциальная форма получается из предыдущей заменой самого правого нетерминала.
В грамматике для одной и той же цепочки может быть несколько выводов, эквивалентных в том смысле, что в них в одних и тех же местах применяются одни и те же правила вывода, но в различном порядке.
Например, для цепочки a+b+a в грамматике
G = ({a,b,+}, {S,T}, {S ® T | T+S; T ® a | b}, S)
можно построить выводы:
(1) S®T+S®T+T+S®T+T+T®a+T+T®a+b+T®a+b+a
(2) S®T+S®a+S®a+T+S®a+b+S®a+b+T®a+b+a
(3) S®T+S®T+T+S®T+T+T®T+T+a®T+b+a®a+b+a
Здесь (2) - левосторонний вывод, (3) - правосторонний, а (1) не является ни левосторонним, ни правосторонним, но все эти выводы являются эквивалентными в указанном выше смысле.
Для КС-грамматик можно ввести удобное графическое представление вывода, называемое деревом вывода, причем для всех эквивалентных выводов деревья вывода совпадают.
Определение: дерево называется деревом вывода (или деревом разбора) в КС-грамматике G = {VT, VN, P, S), если выполнены следующие условия:
(1) каждая вершина дерева помечена символом из множества (VN È VT È e) , при этом корень дерева помечен символом S; листья - символами из (VT È e);
(2) если вершина дерева помечена символом A Î VN, а ее непосредственные потомки - символами a 1 , a 2 , ... , a n , где каждое a i Î (VT È VN), то A ® a 1 a 2 ...a n - правило вывода в этой грамматике;
(3) если вершина дерева помечена символом A Î VN, а ее единственный непосредственный потомок помечен символом e, то A ® e - правило вывода в этой грамматике.
Пример дерева вывода для цепочки a+b+a в грамматике G:
Определение: КС-грамматика G называется неоднозначной , если существует хотя бы одна цепочка a Î L(G), для которой может быть построено два или более различных деревьев вывода.
Это утверждение эквивалентно тому, что цепочка a имеет два или более разных левосторонних (или правосторонних) выводов.
Определение: в противном случае грамматика называется однозначной .
Определение: язык, порождаемый грамматикой, называется неоднозначным , если он не может быть порожден никакой однозначной грамматикой.
Пример неоднозначной грамматики:
G = ({if, then, else, a, b}, {S}, P, S),
где P = {S ® if b then S else S | if b then S | a}.
В этой грамматике для цепочки if b then if b then a else a можно построить два различных дерева вывода.
Однако это не означает, что язык L(G) обязательно неоднозначный. Определенная нами неоднозначность - это свойство грамматики, а не языка , т.е. для некоторых неоднозначных грамматик существуют эквивалентные им однозначные грамматики.
Если грамматика используется для определения языка программирования, то она должна быть однозначной.
В приведенном выше примере разные деревья вывода предполагают соответствие else разным then. Если договориться, что else должно соответствовать ближайшему к нему then, и подправить грамматику G, то неоднозначность будет устранена:
S ® if b then S | if b then S’ else S | a
S’ ® if b then S’ else S’ | a
Проблема, порождает ли данная КС-грамматика однозначный язык (т.е. существует ли эквивалентная ей однозначная грамматика), является алгоритмически неразрешимой.
Однако можно указать некоторые виды правил вывода, которые приводят к неоднозначности:
(2) A ® AaA | b
(3) A ® aA | Ab | g
(4) A ® aA | aAbA | g
Пример неоднозначного КС-языка:
L = {a i b j c k | i = j или j = k}.
Интуитивно это объясняется тем, что цепочки с i = j должны порождаться группой правил вывода, отличных от правил, порождающих цепочки с j = k. Но тогда, по крайней мере, некоторые из цепочек с i = j = k будут порождаться обеими группами правил и, следовательно, будут иметь по два разных дерева вывода. Доказательство того, что КС-язык L неоднозначный, приведен в .
Одна из грамматик, порождающих L, такова:
Очевидно, что она неоднозначна.
Дерево вывода можно строить нисходящим либо восходящим способом.
При нисходящем разборе дерево вывода формируется от корня к листьям; на каждом шаге для вершины, помеченной нетерминальным символом, пытаются найти такое правило вывода, чтобы имеющиеся в нем терминальные символы “проектировались” на символы исходной цепочки.
Метод восходящего разбора заключается в том, что исходную цепочку пытаются “свернуть” к начальному символу S; на каждом шаге ищут подцепочку, которая совпадает с правой частью какого-либо правила вывода; если такая подцепочка находится, то она заменяется нетерминалом из левой части этого правила.
Если грамматика однозначная, то при любом способе построения будет получено одно и то же дерево разбора.
Преобразования грамматик
В некоторых случаях КС-грамматика может содержать недостижимые и бесплодные символы, которые не участвуют в порождении цепочек языка и поэтому могут быть удалены из грамматики.
Определение: символ x Î (VT È VN) называется недостижимым в грамматике G = (VT, VN, P, S), если он не появляется ни в одной сентенциальной форме этой грамматики.
Алгоритм удаления недостижимых символов:
Вход: КС-грамматика G = (VT, VN, P, S)
Выход: КС-грамматика G’ = (VT’, VN’, P’, S), не содержащая недостижимых символов, для которой L(G) = L(G’).
1. V 0 = {S}; i = 1.
2. V i = {x | x Î (VT È VN), в P есть A®axb и AÎV i-1 , a,bÎ(VTÈVN) * } È V i-1 .
3. Если V i ¹ V i -1 , то i = i + 1 и переходим к шагу 2, иначе VN’ = V i Ç VN;
VT’ = V i Ç VT; P’ состоит из правил множества P, содержащих только символы из Vi; G’ = (VT’, VN’, P’, S).
Определение:
символ A Î VN называется бесплодным
в грамматике
G = (VT, VN, P, S), если множество { a Î VT * | A Þ a} пусто.
Алгоритм удаления бесплодных символов:
Вход: КС-грамматика G = (VT, VN, P, S).
Выход: КС-грамматика G’ = (VT, VN’, P’, S), не содержащая бесплодных символов, для которой L(G) = L(G’).
Рекурсивно строим множества N 0 , N 1 , ...
1. N 0 = Æ, i = 1.
2. N i = {A | (A ® a) Î P и a Î (N i-1 È VT) * } È N i-1 .
3. Если N i ¹ N i -1 , то i = i + 1 и переходим к шагу 2, иначе VN’ = N i ; P’ состоит из правил множества P, содержащих только символы из VN’ È VT; G’ = (VT, VN’, P’, S).
Определение: КС-грамматика G называется приведенной, если в ней нет недостижимых и бесплодных символов.
Алгоритм приведения грамматики :
(1) обнаруживаются и удаляются все бесплодные нетерминалы.
(2) обнаруживаются и удаляются все недостижимые символы.
Удаление символов сопровождается удалением правил вывода, содержащих эти символы.
Замечание: е сли в этом алгоритме переставить шаги (1) и (2), то не всегда результатом будет приведенная грамматика.
Для описания синтаксиса языков программирования стараются использовать однозначные приведенные КС-грамматики.
Задачи.
1. Дана грамматика. Построить вывод заданной цепочки.
a) S ® T | T+S | T-S b) S ® aSBC | abC
T ® F | F*T CB ® BC
F ® a | b bB ® bb
Цепочка a-b*a+b bC ® bc
Цепочка aaabbbccc
2. Построить все сентенциальные формы для грамматики с правилами:
3. К какому типу по Хомскому относится данная грамматика? Какой язык она порождает? Каков тип языка?
a) S ® APA b) S ® aQb | e
P ® + | - Q ® cSc
c) S ® 1B d) S ® A | SA | SB
B ® B0 | 1 A ® a
4. Построить грамматику, порождающую язык:
a) L = { a n b m | n, m >= 1}
b) L = { acbcgc | a, b, g - любые цепочки из a и b}
c) L = { a 1 a 2 ... a n a n ... a 2 a 1 | a i = 0 или 1, n >= 1}
d) L = { a n b m | n ¹ m ; n, m >= 0}
e) L = { цепочки из 0 и 1 с неравным числом 0 и 1}
f) L = { aa | a Î {a,b} + }
g) L = { w | w Î {0,1} + и содержит равное количество 0 и 1, причем любая подцепочка, взятая с левого конца, содержит единиц не меньше, чем нулей}.
h) L = { (a 2m b m) n | m >= 1, n >= 0}
i) L = { ^ | n >= 1}
j) L = { | n >= 1}
k) L = { | n >= 1}
5. К какому типу по Хомскому относится данная грамматика? Какой язык она порождает? Каков тип языка?
a) S ® a | Ba b) S ® Ab
B ® Bb | b A ® Aa | ba
c) S ® 0A1 | 01 d) S ® AB
0A ® 00A1 AB ® BA
*e) S ® A | B *f) S ® 0A | 1S
A ® aAb | 0 A ® 0A | 1B
B ® aBbb | 1 B ® 0B | 1B | ^
*g) S ® 0S | S0 | D *h) S ® 0A | 1S | e
D ® DD | 1A | e A ® 1A | 0B
A ® 0B | e B ® 0S | 1B
*i) S ® SS | A *j) S ® AB^
A ® a | bb A ® a | cA
*k) S ® aBA | e *l) S ® Ab | c
B ® bSA A ® Ba
6. Эквивалентны ли грамматики с правилами:
а) S ® AB и S ® AS | SB | AB
A ® a | Aa A ® a
B ® b | Bb B ® b
b) S ® aSL | aL и S ® aSBc | abc
L ® Kc cB ® Bc
cK ® Kc bB ® bb
7. Построить КС-грамматику, эквивалентную грамматике с правилами:
а) S ® aAb b) S ® AB | ABS
aA ® aaAb AB ® BA
8. Построить регулярную грамматику, эквивалентную грамматике с правилами:
а) S ® A | AS b) S ® A. A
A ® a | bb A ® B | BA
9. Доказать, что грамматика с правилами:
порождает язык L = {a n b n c n | n >= 1}. Для этого показать, что в данной грамматике
1) выводится любая цепочка вида a n b n c n (n >= 1) и
2) не выводятся никакие другие цепочки.
10. Дана грамматика с правилами:
a) S ® S0 | S1 | D0 | D1 b) S ® if B then S | B = E
D ® H. E ® B | B + E
H ® 0 | 1 | H0 | H1 B ® a | b
Построить восходящим и нисходящим методами дерево вывода для цепочки:
a) 10.1001 b) if a then b = a+b+b
11. Определить тип грамматики. Описать язык, порождаемый этой грамматикой. Написать для этого языка КС-грамматику.
P ® 1P1 | 0P0 | T
12. Построить регулярную грамматику, порождающую цепочки в алфавите
{a, b}, в которых символ a не встречается два раза подряд.
13. Написать КС-грамматику для языка L, построить дерево вывода и левосторонний вывод для цепочки aabbbcccc.
L = {a 2 n b m c 2 k | m=n+k, m>1}.
14. Построить грамматику, порождающую сбалансированные относительно круглых скобок цепочки в алфавите { a, (,), ^ }. Сбалансированную цепочку a определим рекуррентно: цепочка a сбалансирована, если
a) a не содержит скобок,
b) a = (a 1) или a= a 1 a 2 , где a 1 и a 2 сбалансированы.
15. Написать КС-грамматику, порождающую язык L, и вывод для цепочки aacbbbcaa в этой грамматике.
L = {a n cb m ca n | n, m>0}.
16. Написать КС-грамматику, порождающую язык L, и вывод для цепочки 110000111 в этой грамматике.
L = {1 n 0 m 1 p | n+p>m; n, p, m>0}.
17. Дана грамматика G. Определить ее тип; язык, порождаемый этой грамматикой; тип языка.
18. Дан язык L = {1 3n+2 0 n | n>=0}. Определить его тип, написать грамматику, порождающую L. Построить левосторонний и правосторонний выводы, дерево разбора для цепочки 1111111100.
19. Привести пример грамматики, все правила которой имеют вид
A ® Bt, либо A ® tB, либо A ® t, для которой не существует эквивалентной регулярной грамматики.
20. Написать общие алгоритмы построения по данным КС-грамматикам G1 и G2, порождающим языки L1 и L2, КС-грамматики для
Замечание: L =L1 * L2 - это конкатенация языков L1 и L2, т.е.L = { ab | a Î L1, b Î L2}; L = L1 * - это итерация языка L1, т.е. объединение {e} È L1 È L1*L1 È L1*L1*L1 È ...
21. Написать КС-грамматику для L={w i 2 w i+1 R | i Î N, w i =(i) 2 - двоичное представление числа i, w R - обращение цепочки w}. Написать КС-грамматику для языка L * (см. задачу 20).
22. Показать, что грамматика
E ® E+E | E*E | (E) | i
неоднозначна. Как описать этот же язык с помощью однозначной грамматики?
23. Показать, что наличие в КС-грамматике правил вида
c) A ® aA | Ab | g
где a, b, g Î (VTÈVN) * , A Î VN, делает ее неоднозначной. Можно ли преобразовать эти правила таким образом, чтобы полученная эквивалентная грамматика была однозначной?
*24. Показать, что грамматика G неоднозначна. Какой язык она порождает? Является ли этот язык однозначным?
G: S ® aAc | aB
25. Дана КС-грамматика G={VT, VN, P, S}. Предложить алгоритм построения множества
X={A Î VN | A Þ e}.
26. Для произвольной КС-грамматики G предложить алгоритм, определяющий, пуст ли язык L(G).
27. Написать приведенную грамматику, эквивалентную данной.
a) S ® aABS | bCACd b) S ® aAB | E
A ® bAB | cSA | cCC A ® dDA | e
B ® bAB | cSB B ® bE | f
C ® cS | c C ® cAB | dSD | a
28. Язык называется распознаваемым, если существует алгоритм, который за конечное число шагов позволяет получить ответ о принадлежности любой цепочки языку. Если число шагов зависит от длины цепочки и может быть оценено до выполнения алгоритма, язык называется легко распознаваемым. Доказать, что язык, порождаемый неукорачивающей грамматикой, легко распознаваем.
29. Доказать, что любой конечный язык, в который не входит пустая цепочка, является регулярным языком.
30. Доказать, что нециклическая КС-грамматика порождает конечный язык.
Замечание: Нетерминальный символ A Î VN - циклический, если в грамматике существует вывод A Þ x 1 Ax 2 . КС-грамматика называется циклической, если в ней имеется хотя бы один циклический символ.
31. Показать, что условие цикличности грамматики (см. задачу 30) не является достаточным условием бесконечности порождаемого ею языка.
32. Доказать, что язык, порождаемый циклической приведенной КС-грамматикой, содержащей хотя бы один эффективный циклический символ, бесконечен.
Замечание: Циклический символ называется эффективным, если A Þ aAb, где |aAb| > 1; иначе циклический символ называется фиктивным.
ЭЛЕМЕНТЫ ТЕОРИИ ТРАНСЛЯЦИИ
Введение.
В этом разделе будут рассмотрены некоторые алгоритмы и технические приемы, применяемые при построении трансляторов. Практически во всех трансляторах (и в компиляторах, и в интерпретаторах) в том или ином виде присутствует большая часть перечисленных ниже процессов:
à лексический анализ
à синтаксический анализ
à семантический анализ
à генерация внутреннего представления программы
à оптимизация
à генерация объектной программы.
В конкретных компиляторах порядок этих процессов может быть несколько иным, некоторые из них могут объединяться в одну фазу, другие могут выполнятся в течение всего процесса компиляции. В интерпретаторах и при смешанной стратегии трансляции некоторые этапы могут вообще отсутствовать.
В этом разделе мы рассмотрим некоторые методы, используемые для построения анализаторов (лексического, синтаксического и семантического), язык промежуточного представления программы, способ генерации промежуточной программы, ее интерпретации. Излагаемые алгоритмы и методы иллюстрируются на примере модельного паскалеподобного языка (М-языка). Все алгоритмы записаны на Си.
Информацию о других методах, алгоритмах и приемах, используемых при создании трансляторов, можно найти в .
Описание модельного языка
P ® program D1; B^
D1 ® var D {,D}
D ® I {,I}: [ int | bool ]
B ® begin S {;S} end
S ® I:= E | if E then S else S | while E do S | B | read (I) | write (E)
E ® E1 [ = | < | > | != ] E1 | E1
E1 ® T {[ + | - | or ] T}
T ® F {[ * | / | and ] F}
F ® I | N | L | not F | (E)
L ® true | false
I ® C | IC | IR
C ® a | b | ... | z | A | B | ... |Z
R ® 0 | 1 | 2 | ... | 9
Замечание:
a) запись вида {a} означает итерацию цепочки a, т.е. в порождаемой цепочке в этом месте может находиться либо e, либо a, либо aa, либо aaa и т.д.
b) запись вида [ a | b ] означает, что в порождаемой цепочке в этом месте может находиться либо a, либо b.
c) P - цель грамматики; символ ^ - маркер конца текста программы.
Контекстные условия:
1. Любое имя, используемое в программе, должно быть описано и только один раз.
2. В операторе присваивания типы переменной и выражения должны совпадать.
3. В условном операторе и в операторе цикла в качестве условия возможно только логическое выражение.
4. Операнды операции отношения должны быть целочисленными.
5. Тип выражения и совместимость типов операндов в выражении определяются по обычным правилам; старшинство операций задано синтаксисом.
В любом месте программы, кроме идентификаторов, служебных слов и чисел, может находиться произвольное число пробелов и комментариев вида {< любые символы, кроме } и ^ >}.
True, false, read и write - служебные слова (их нельзя переопределять, как стандартные идентификаторы Паскаля).
Сохраняется паскалевское правило о разделителях между идентификаторами, числами и служебными словами.
Лексический анализ
Рассмотрим методы и средства, которые обычно используются при построении лексических анализаторов. В основе таких анализаторов лежат регулярные грамматики, поэтому рассмотрим грамматики этого класса более подробно.
Соглашение: в дальнейшем, если особо не оговорено, под регулярной грамматикой будем понимать леволинейную грамматику.
Напомним, что грамматика G = (VT, VN, P, S) называется леволинейной , если каждое правило из Р имеет вид A ® Bt либо A ® t, где A Î VN, B Î VN, t Î VT.
Соглашение: предположим, что анализируемая цепочка заканчивается специальным символом ^ - признаком конца цепочки .
Для грамматик этого типа существует алгоритм определения того, принадлежит ли анализируемая цепочка языку, порождаемому этой грамматикой (алгоритм разбора ):
(1) первый символ исходной цепочки a 1 a 2 ...a n ^ заменяем нетерминалом A, для которого в грамматике есть правило вывода A ® a 1 (другими словами, производим "свертку" терминала a 1 к нетерминалу A)
(2) затем многократно (до тех пор, пока не считаем признак конца цепочки) выполняем следующие шаги: полученный на предыдущем шаге нетерминал A и расположенный непосредственно справа от него очередной терминал a i исходной цепочки заменяем нетерминалом B, для которого в грамматике есть правило вывода B ® Aa i (i = 2, 3,.., n);
Это эквивалентно построению дерева разбора методом "снизу-вверх": на каждом шаге алгоритма строим один из уровней в дереве разбора, "поднимаясь" от листьев к корню.
При работе этого алгоритма возможны следующие ситуации:
(1) прочитана вся цепочка; на каждом шаге находилась единственная нужная "свертка"; на последнем шаге свертка произошла к символу S. Это означает, что исходная цепочка a 1 a 2 ...a n ^ Î L(G).
(2) прочитана вся цепочка; на каждом шаге находилась единственная нужная "свертка"; на последнем шаге свертка произошла к символу, отличному от S. Это означает, что исходная цепочка a 1 a 2 ...a n ^ Ï L(G).
(3) на некотором шаге не нашлось нужной свертки, т.е. для полученного на предыдущем шаге нетерминала A и расположенного непосредственно справа от него очередного терминала a i исходной цепочки не нашлось нетерминала B, для которого в грамматике было бы правило вывода B ® Aa i . Это означает, что исходная цепочка a 1 a 2 ...a n ^ Ï L(G).
(4) на некотором шаге работы алгоритма оказалось, что есть более одной подходящей свертки, т.е. в грамматике разные нетерминалы имеют правила вывода с одинаковыми правыми частями, и поэтому непонятно, к какому из них производить свертку. Это говорит о недетерминированности разбора. Анализ этой ситуации будет дан ниже.
Допустим, что разбор на каждом шаге детерминированный.
Для того, чтобы быстрее находить правило с подходящей правой частью, зафиксируем все возможные свертки (это определяется только грамматикой и не зависит от вида анализируемой цепочки).
Это можно сделать в виде таблицы, строки которой помечены нетерминальными символами грамматики, столбцы - терминальными. Значение каждого элемента таблицы - это нетерминальный символ, к которому можно свернуть пару "нетерминал-терминал", которыми помечены соответствующие строка и столбец.
Например, для грамматики G = ({a, b, ^}, {S, A, B, C}, P, S), такая таблица будет выглядеть следующим образом:
Знак "-" ставится в том случае, если для пары "терминал-нетерминал" свертки нет.
Но чаще информацию о возможных свертках представляют в виде диаграммы состояний (ДС) - неупорядоченного ориентированного помеченного графа, который строится следующим образом:
(1) строят вершины графа, помеченные нетерминалами грамматики (для каждого нетерминала - одну вершину), и еще одну вершину, помеченную символом, отличным от нетерминальных (например, H). Эти вершины будем называть состояниями . H - начальное состояние.
(2) соединяем эти состояния дугами по следующим правилам:
a) для каждого правила грамматики вида W ® t соединяем дугой состояния H и W (от H к W) и помечаем дугу символом t;
б) для каждого правила W ® Vt соединяем дугой состояния V и W (от V к W) и помечаем дугу символом t;
Диаграмма состояний для грамматики G (см. пример выше):
Алгоритм разбора по диаграмме состояний:
(1) объявляем текущим состояние H;
(2) затем многократно (до тех пор, пока не считаем признак конца цепочки) выполняем следующие шаги: считываем очередной символ исходной цепочки и переходим из текущего состояния в другое состояние по дуге, помеченной этим символом. Состояние, в которое мы при этом попадаем, становится текущим.
При работе этого алгоритма возможны следующие ситуации (аналогичные ситуациям, которые возникают при разборе непосредственно по регулярной грамматике):
(1) прочитана вся цепочка; на каждом шаге находилась единственная дуга, помеченная очередным символом анализируемой цепочки; в результате последнего перехода оказались в состоянии S. Это означает, что исходная цепочка принадлежит L(G).
(2) прочитана вся цепочка; на каждом шаге находилась единственная "нужная" дуга; в результате последнего шага оказались в состоянии, отличном от S. Это означает, что исходная цепочка не принадлежит L(G).
(3) на некотором шаге не нашлось дуги, выходящей из текущего состояния и помеченной очередным анализируемым символом. Это означает, что исходная цепочка не принадлежит L(G).
(4) на некотором шаге работы алгоритма оказалось, что есть несколько дуг, выходящих из текущего состояния, помеченных очередным анализируемым символом, но ведущих в разные состояния. Это говорит о недетерминированности разбора . Анализ этой ситуации будет приведен ниже.
Диаграмма состояний определяет конечный автомат, построенный по регулярной грамматике, который допускает множество цепочек, составляющих язык, определяемый этой грамматикой. Состояния и дуги ДС - это графическое изображение функции переходов конечного автомата из состояния в состояние при условии, что очередной анализируемый символ совпадает с символом-меткой дуги. Среди всех состояний выделяется начальное (считается, что в начальный момент своей работы автомат находится в этом состоянии) и конечное (если автомат завершает работу переходом в это состояние, то анализируемая цепочка им допускается).
Определение: конечный автомат (КА)
F - отображение множества K ´ VT ® K, определяющее поведение автомата; отображение F часто называют функцией переходов;
H Î K - начальное состояние;
S Î K - заключительное состояние (либо конечное множество заключительных состояний).
F(A, t) = B означает, что из состояния A по входному символу t происходит переход в состояние B.
Определение:
конечный автомат допускает цепочку
a 1 a 2 ...a n , если F(H,a 1) = A 1 ; F(A 1 ,a 2) = A 2 ; . . . ; F(A n-2 ,a n-1) = A n-1 ; F(A n-1 ,a n) = S, где a i Î VT, A j Î K,
j = 1, 2 , ... ,n-1; i = 1, 2, ... ,n; H - начальное состояние, S - одно из заключительных состояний.
Определение: множество цепочек, допускаемых конечным автоматом, составляет определяемый им язык .
Для более удобной работы с диаграммами состояний введем несколько соглашений:
a) если из одного состояния в другое выходит несколько дуг, помеченных разными символами, то будем изображать одну дугу, помеченную всеми этими символами;
b) непомеченная дуга будет соответствовать переходу при любом символе, кроме тех, которыми помечены другие дуги, выходящие из этого состояния.
c) введем состояние ошибки (ER); переход в это состояние будет означать, что исходная цепочка языку не принадлежит.
По диаграмме состояний легко написать анализатор для регулярной грамматики.
Например, для грамматики G = ({a,b, ^}, {S,A,B,C}, P, S), где
анализатор будет таким:
#include
enum state {H, A, B, C, S, ER}; /* множество состояний */
enum state CS; /* CS - текущее состояние */
FILE *fp;/*указатель на файл, в котором находится анализируемая цепочка */
fp = fopen ("data","r");
do {switch (CS) {
case H: if (c == "a") {c = fgetc(fp); CS = A;}
case A: if (c == "b") {c = fgetc(fp); CS = C;}
case B: if (c == "a") {c = fgetc(fp); CS = C;}
case C: if (c =="a") {c = fgetc(fp); CS = A;}
else if (c == "b") {c = fgetc(fp); CS = B;}
else if (c == "^") CS = S;
} while (CS != S && CS != ER);
if (CS == ER) return -1; else return 0;
О недетерминированном разборе
При анализе по регулярной грамматике может оказаться, что несколько нетерминалов имеют одинаковые правые части, и поэтому неясно, к какому из них делать свертку (см. ситуацию 4 в описании алгоритма). В терминах диаграммы состояний это означает, что из одного состояния выходит несколько дуг, ведущих в разные состояния, но помеченных одним и тем же символом.
Например , для грамматики G = ({a,b, ^}, {S,A,B}, P, S), где
разбор будет недетерминированным (т.к. у нетерминалов A и B есть одинаковые правые части - Bb).
Такой грамматике будет соответствовать недетерминированный конечный автомат.
Определение: недетерминированный конечный автомат (НКА) - это пятерка (K, VT, F, H, S), где
K - конечное множество состояний;
VT - конечное множество допустимых входных символов;
F - отображение множества K ´ VT в множество подмножеств K;
H Ì K - конечное множество начальных состояний;
S Ì K - конечное множество заключительных состояний.
F(A,t) = {B 1 ,B 2 ,...,B n } означает, что из состояния A по входному символу t можно осуществить переход в любое из состояний B i , i = 1, 2, ... ,n.
В этом случае можно предложить алгоритм, который будет перебирать все возможные варианты сверток (переходов) один за другим; если цепочка принадлежит языку, то будет найден путь, ведущий к успеху; если будут просмотрены все варианты, и каждый из них будет завершаться неудачей, то цепочка языку не принадлежит. Однако такой алгоритм практически неприемлем, поскольку при переборе вариантов мы, скорее всего, снова окажемся перед проблемой выбора и, следовательно, будем иметь "дерево отложенных вариантов".
Один из наиболее важных результатов теории конечных автоматов состоит в том, что класс языков, определяемых недетерминированными конечными автоматами, совпадает с классом языков, определяемых детерминированными конечными автоматами.
Это означает, что для любого НКА всегда можно построить детерминированный КА, определяющий тот же язык.